Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Брук понимал, что Сталин, под видом военных, выдвигает на первый план политические вопросы. С военной точки зрения соединение союзнических армий на Восточном фронте приведет к появлению сложных вопросов, связанных с командованием и управлением. Кто поведет эти объединенные силы на запад, в Берлин? Сталин предпочитал решать военные вопросы в одностороннем порядке. Кроме того, напряженность в англо-американском альянсе свидетельствовала о трудностях, которые неизбежно возникнут у командования. Военная логика Сталина была понятна, но Брук уловил ее политический подтекст. Маршал собирался удерживать англо-американские войска вне территорий, которые, как он считал, находились в зоне «пояса безопасности»; таковыми считались Балканы, Венгрия, Австрия и Чехословакия. Сталин хотел получить контроль над Дарданеллами. Таким образом, что касалось наступления через Балканы, Рузвельт предполагал, а Сталин располагал. У Черчилля даже не было возможности представить аргументы в пользу Родоса. Брук видел последствия: «Его [Сталина] политические и военные требования могут обойтись ценой огромных англо-американских потерь во Франции». Черчилль тоже начал это понимать. После заседания Моран нашел его таким вялым, что спросил, все ли в порядке. «Все пошло не так», – ответил Черчилль. Рузвельт предоставил Сталину возможность, и маршал воспользовался этой возможностью[1835].

В тот вечер ужин, устроенный Рузвельтом, быстро подошел к концу. Президент, подхвативший какую-то желудочно-кишечную инфекцию, неожиданно почувствовал себя плохо, и его увезли в его комнату, но до этого они со Сталиным успели по очереди подвергнуть резкой критике французов и немцев. По словам Сталина, немцы понимают только силу, и он собирался удерживать их под жестким контролем на протяжении по крайней мере тридцати лет. Он выразил озабоченность требованием безоговорочной капитуляции; президенту, сказал Сталин, следует уточнить это понятие. В противном случае решительность немцев только укрепится, а Красная армия станет главной жертвой этой решительности. Гарриман согласился с маршалом, но Рузвельт был непоколебим: он не допустит ту же ошибку, что и Вудро Вильсон, представивший свои Четырнадцать пунктов (неточные и допускающие различные интерпретации). Что касается Франции, то Сталин настаивал на том, что все французы помогали нацистам и после войны их следует соответствующим образом наказать. Французские колонии нужно отобрать и установить над ними совместное управление, как уже ранее предлагал Рузвельт. Унижение Франции продолжалось до тех пор, пока Черчилль не вмешался в разговор, сказав, что не видит цивилизованного мира без сильной и динамичной развивающейся Франции. В ответе Сталина, вспоминал Гарриман, прозвучало «презрение». Франция, сказал Сталин, очаровательная страна, но она не будет играть никакой роли в послевоенных международных отношениях. И не следует придавать большую важность де Голлю, который практически не способен реально влиять на какие-либо дела. Рузвельт полностью согласился. Черчилль с каждым часом все больше и больше чувствовал себя лишним[1836].

После того как Рузвельта увезли в его комнату, Черчилль со Сталиным пересели на диван. Вместе с Иденом, Молотовым и двумя переводчиками они, устроив двусторонние переговоры, провели дискуссию относительно судьбы Польши. Но Сталин еще не закончил рассуждать о Германии и немцах. Он вспомнил, что, когда немецкие военнопленные, представители рабочего класса (члены коммунистической партии) сказали, что просто выполняли приказы, он приказал расстрелять их. Сталин был убежден, что Германия перевооружится через пятнадцать – двадцать лет. Черчилль, желая продемонстрировать солидарность, ответил, что Германию следует держать в узде по крайней мере пятьдесят лет, при этом запретить ей иметь гражданскую и военную авиацию и лишить Верховное командование способности составлять планы новой агрессии. Любые менее жесткие условия, сказал Черчилль, будут предательством «наших солдат». Когда он сказал, что установить и удерживать контроль над Германией должны три страны-союзницы, Сталин ответил: «После последней войны был контроль, но из этого ничего не вышло»[1837].

Затем Черчилль поступился своим давним убеждением относительно того, что Германия должна стать членом общей европейской семьи после войны – слабой в военном отношении, но экономически сильной. Он согласился с Рузвельтом, Моргентау, лордом Червеллом и Сталиным, которые жаждали расчленить Германию, превратив ее, как сказал Черчилль Сталину, в «широкую, мирную и неагрессивную конфедерацию». (Спустя несколько месяцев он сказал лорду Морану: «Если Рур зарастет травой, наша торговля только выиграет».)

Он радикально измению свою позицию по сравнению с августом 1941 года, когда, объявив о подписании Атлантической хартии, сказал: «Вместо того чтобы пытаться уничтожить немецкую промышленность путем создания всевозможных торговых барьеров и преград, как это было в 1917 году, мы твердо осознали, что ни мир, ни одна из наших стран не заинтересованы в том, чтобы какое-нибудь крупное государство и его народ были лишены возможности создать процветающее государство или лишены шанса обеспечить достойное существование страны и народа посредством развития промышленности и предпринимательской деятельности»[1838].

Германия будущего, как описал ее Черчилль Сталину, очень напоминала рузвельтовскую послевоенную Германию, страну, которую ожидало будущее Карфагена, то есть страну, у которой не было будущего. Затем Сталин – говоривший за ужином о необходимости наказать Германию – заговорил об экономически сильной Германии, но денацифицированной и демилитаризированной, разделенной победителями на несколько оккупационных зон, но не превращенную, как хотел Рузвельт, в нищую аграрную страну. Сталину была нужна немецкая сталь, станки и оборудование после окончания войны, однако он сказал Черчиллю, что не хотел бы, однажды проснувшись, узнать, что немецкие часовщики выпускают винтовки, а с конвейеров немецких автомобильных заводов сходят танки. Для удержания Германии в строгости в будущем необходим жесткий контроль со стороны союзников. Черчилль предложил изолировать Пруссию и включить Баварию в Дунайскую федерацию: план, который он вынашивал уже давно. Черчилль заявил: «Мы гаранты мира на земле. Если мы не справимся с этой задачей, мир, возможно, вновь погрузится в хаос, который будет царить на земле еще сто лет». Он был настолько поглощен своей идеей создания Дунайской федерации, что, казалось, забыл о том, что существовавшая ранее Дунайская федерация – Австро-Венгерская империя – распалась на отдельные государства; длинная цепь событий, начавшихся с обострения национальных споров и конфликтов, привела к Первой мировой войне[1839].

Затем, как два голодных посетителя кафе, когда на кухне остался всего один кусок телятины, они набросились на Польшу, в частности на ее послевоенные границы. Если бы в это время в комнате присутствовал Корделл Халл, он бы сказал, что такого рода вопросы можно обсуждать только на мирной конференции после окончания войны. Халл придерживался этой политической линии отчасти из-за недоверия к Великобритании, поскольку он полагал, что англичане могут заявить права на утраченные части империи. Каждая военная стратегия, предложенная британцами, тщательно анализировалась Халлом и Государственным департаментом США (а также многочисленными американскими военнослужащими) на предмет того, что на самом деле задумали британцы. Позже Роберт Шервуд написал: «Государственный департамент традиционно настороженно относился ко всем сотрудникам министерства иностранных дел, склонным разделять точку зрения британцев». Но Халл находился в Вашингтоне. Изоляция Халла была настолько полной, что он увидел расшифровки записи бесед только спустя девять месяцев после конференции. Если Черчилль собирался обсуждать вопрос польских границ со Сталиным, то сейчас был самый подходящий момент: Рузвельт заболел и лежал в постели, а Халл был за тридевять земель[1840].