Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

После этих слов Черчилль встал из-за стола и «ушел в соседнюю комнату, где царил полумрак. Я не пробыл там и минуты, как почувствовал, что кто-то хлопнул меня сзади по плечам. Это были Сталин и Молотов; оба они широко улыбались и с живостью заявили, что они просто шутили и что ничего серьезного и не думали. Сталин бывает обаятельным, когда этого хочет, и мне никогда не приходилось видеть, чтобы он проявлял это в такой степени, как в этот момент. Хотя в то время, как и сейчас, я был не вполне уверен, что все это шутка и за ней не скрывалось серьезного намерения». Черчилль написал это задолго до опубликования правительством его величества официальных документов, касающихся Катынской трагедии. Он не мог написать о том, что Сталин и Политбюро отдали приказ НКВД расстрелять польских офицеров в Катынском лесу. И конечно, он не мог рассказать миру, что Рузвельт тоже знал об убийстве Сталиным поляков. Черчилль направил Рузвельту подробный отчет Министерства иностранных дел по этому вопросу. Сталинская шутка, если он шутил, была грубой, но характерной для него. А вот участие в этом спектакле Рузвельта, учитывая его осведомленность о Катынской трагедии, было позором[1853].

В Каире Рузвельт принялся добродушно подкалывать Черчилля во время коктейлей и на ужине. Однажды вечером президент сказал: «Уинстон, в твоей английской крови четырехсотлетняя тяга к завоеваниям, и ты просто не понимаешь, как страна может отказаться от захвата территории, если есть такая возможность». В Тегеране дело доходило до злых насмешек, направленных на то, чтобы угодить Сталину, который, по выражению биографа Рузвельта, Роберта Шервуда, стал вместе с Рузвельтом «дразнить» Черчилля. Подлое поведение, и если его можно было ожидать от грубого Сталина, то уж никак не от благородного черчиллевского друга Франклина Рузвельта. Как и после унижения де Голля в Касабланке, по возвращении домой Рузвельт не отказал себе в удовольствии рассказать близким друзьям, включая первую женщину в кабинете министров США, министра труда Фрэнсис Перкинс, как унижал и оскорблял Черчилля. «Как только мы сели за стол переговоров, я начал высмеивать британский снобизм Черчилля, потешаться над байками о Джоне Булле, над сигарами и привычками премьера. Сталин это заметил. Черчилль покраснел и набычился. Чем сильнее он сердился, тем шире улыбался Сталин. И наконец разразился глубоким, раскатистым хохотом. Впервые за три дня я увидел свет в конце туннеля. Продолжал отпускать свои шутки до тех пор, пока мы не стали смеяться вместе, и именно тогда я впервые назвал его Дядюшкой Джо. Должно быть, днем раньше маршал считал меня недотепой, но в этот день он смеялся от души и подошел ко мне, чтобы пожать руку». Алан Брук назвал поведение Рузвельта «предательством». Спустя годы леди Мэри Сомс вспоминала: «Поведение президента задело моего отца», но, как и все испытания, выпавшие на долю Черчилля, «не заставило впасть в уныние»[1854].

На следующий день, 30 ноября, Черчиллю исполнялось 69 лет. Лорд Моран ожидал, что после безрадостных событий прошлого вечера его пациент будет в «подавленном состоянии», но Черчилль постарался забыть вчерашний эпизод, «как страшный сон». После завтрака он встретился со Сталиным с глазу на глаз. Черчилль настаивал на том, что дальнейшие действия в Средиземном море важнее, чем проведение операции «Оверлорд». Сталин не соглашался. Он предупредил, что если в мае англо-американские войска не высадятся во Франции, то у русских появится «плохое предчувствие», им будет очень трудно продолжать войну, поскольку они «устали от войны». Сталин опять разыгрывал свою карту мирных переговоров.

В ходе третьего пленарного заседания, на котором царила дружелюбная атмосфера, не в пример ужину прошлым вечером, Рузвельт с Черчиллем заверили в своей абсолютной преданности «Оверлорду». Кроме того, они обещали поддержать притязания Сталина на незамерзающий порт. Хотя принципиальное решение о проведении операции было принято, Черчилль мог пообещать только поддержку и обеспечение операции, напомнив Сталину, что десантные средства, а не уклончивость британцев будут определять ход операции. Получив то, ради чего приехал, Сталин отметил особую важность обеспечения секретности и дезинформации в ходе подготовки к вторжению; если немцам станут известны любые подробности операции, союзнические силы вторжения и Красная армия окажутся в невероятной опасности. Он признал, что немцы показали себя очень искушенными в этих вопросах и это испытала на себе Красная армия. Черчилль со Сталиным пришли к общему мнению, что следует отправлять в эфир ложные радиосообщения, подготовить макеты танков, самолетов и взлетных полос и обеспечить секретность операции. Вот что об этом написал Черчилль в своих воспоминаниях: «Нам надо было скрыть от врага место и время атаки и заставить его думать, что мы произведем высадку где-либо в другом месте и в другое время. Эта задача требовала большой изобретательности и стоила многих хлопот. Был запрещен доступ в прибрежные районы, усилена цензура, после определенной даты прекращена доставка писем, иностранным посольствам запретили посылать шифрованные телеграммы». Черчилль сказал Сталину; «В военное время правда столь драгоценна, что ее должны охранять караулы лжи»[1855].

После обсуждения этого вопроса официальное заседание закончилось, и все разошлись по своим комнатам, чтобы переодеться к ужину, который, по настоянию Черчилля, должен был состояться в британской миссии. В воспоминаниях Черчилль написал: «Я заявил, что третий обед даю я и он должен состояться в английской миссии. Никто не мог против этого возражать. По алфавиту и Великобритания, и я стояли первыми, а по возрасту я был лет на пять старше Рузвельта и Сталина. Из трех правительств наше было старше других на целые столетия. Я мог бы добавить, но не сделал этого, что мы дольше всех воюем; наконец, я сказал, что 30 ноября мой день рождения»[1856].

Сталин прибыл в сопровождении усиленной охраны; около пятидесяти «русских полицейских» заняли места у окон и двери. Сотрудников американской секретной службы было еще больше. Безопасность Черчилля обеспечивал инспектор Томпсон. Находясь среди русских, Томпсон имел обыкновение носить с собой в пиджаке два пистолета. Рузвельт преподнес в подарок Черчиллю прекрасную кашанскую вазу, которую Гарриман утром купил у куратора музея, когда Рузвельт, сообразив, что у него нет подарка, отправил посла купить что-нибудь подходящее для этого случая[1857].

Банкетный зал в британской миссии отличался изяществом, характерным для загородного поместья: белые скатерти, костяной фарфор, большое количество светильников, освещавших зал золотистым светом. На стенах висели портреты членов британской королевской семьи. На окнах плотные красные шторы. Гостей обслуживали официанты-персы в красно-синих ливреях и белых перчатках. Центр стола занимал торт с 69 свечами[1858].

Черчилль объявил, что сегодня на столе будут блюда русской кухни, много тостов, но вместо водки – шампанское. Один из первых тостов Рузвельт поднял за Сару. Затем Черчилль сказал, что сегодня политический мир наполнен разными красками и Англия порозовела. «Признак хорошего здоровья», – заметил Сталин, вызвав общий смех. Позже вечером Рузвельт вернулся к теме красок. «Сегодня здесь много говорили о различных цветах политического спектра, – сказал президент. – Хочется сравнить это с радугой. В нашей стране радуга – символ благополучной судьбы и надежды. В ней много разных цветов, каждый из них индивидуален, но все они составляют прекрасное целое. Так и с нашими странами. У нас разные обычаи, философия и образ жизни. Каждый из нас строит свои планы в соответствии с пожеланиями и чаяниями своих народов. Но здесь, в Тегеране, мы доказали, что различные идеалы наших народов могут слиться в гармоничное целое, развиваться в единстве ради нашего общего дела и в интересах всего человечества». Бруку понравилось его высказывание. Для Брука день в целом оказался удачным. Он сумел уговорить американцев отодвинуть дату начала операции «Оверлорд» на 1 июня, объяснив это возможным изменением обстановки. Благодаря этому Брук выиграл время для операций на Средиземном море. В тот вечер начальник имперского Генерального штаба был в приподнятом настроении. Черчилль поднял тост за «великого Сталина», а затем за Рузвельта, за его приверженность «делу помощи слабым и беззащитным». Сталин поднял тост за Брука, заговорив о том, что Брук не проявил дружественных чувств к Красной армии и недооценивает ее «замечательных качеств». Брук понимал, что если не ответит Сталину, то потеряет всякое уважение советского лидера. «Вы, вероятно, помните, что сегодня утром, когда мы обсуждали планы маскировки, господин Черчилль сказал, что в военное время правду должны охранять караулы лжи. <…> Вы сами рассказывали нам… что всегда скрывали свои истинные намерения от внешнего мира… Да, маршал, вы были введены в заблуждение… и не смогли распознать чувства искренней дружбы, которые я питаю к Красной армии, и чувства подлинного товарищества, с которыми я отношусь ко всему ее составу». Сталину понравилось выступление Брука и он сказал: «Лучшая дружба та, которая начинается с недоразумений»[1859].