Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Тост следовал за тостом; Черчилль поднял тост за пролетарские массы, Сталин – за Консервативную партию. Затем маршал повернулся к Рузвельту и поднял бокал за Америку, без чьих танков и самолетов «война могла бы быть проиграна». Сталин обошел вниманием тот факт, что на протяжении почти двух кровавых лет, когда Америка готовилась в войне, а Сталин избегал вступать в войну, Черчилль и Британия боролись в одиночку. И все-таки позже Черчилль написал, что в тот день он «лег в постель усталый донельзя, но довольный, чувствуя, что ничего, кроме хорошего, не было сделано. Этот день рождения был для меня действительно счастливым днем»[1860].

На следующий день «тройка» встретилась, чтобы обсудить границы Польши, но Рузвельт не принимал непосредственного участия в разговоре Черчилля со Сталиным. Президент долго объяснял Сталину внутриполитические сложности в своей стране и заявил, что он не сможет обсуждать подобные вопросы по крайней мере еще год и его имя не должны связывать с достигнутым решением по этому вопросу. Позже Иден написал: «Это едва ли было рассчитано на то, чтобы сдержать русских». Когда Сталин чувствовал слабость, он переходил в наступление. Под давлением Черчилля, сказавшего, что «было бы очень хорошо, если бы за этим круглым столом мы могли узнать мнение России в отношении границ», Сталин изложил свои требования. Он заявил, что граница должна проходить по линии Керзона и «Львов должен остаться на русской стороне, а линия должна пройти к западу в направлении Перемышля». Линия Керзона, предложенная в 1919 году министром иностранных дел Великобритании Джорджем Керзоном в качестве восточной границы Польши, проходила от побережья Балтийского моря до чехословацкой границы. Однако окончательно сложившиеся границы Польши в 1920 году находились на 150 миль восточнее линии Керзона и включали территории, принадлежавшие царской России. Сталин хотел вернуть эти земли. По счастливому для Сталина стечению обстоятельств линия Керзона на многих участках практически совпадала с границей, установленной в 1939 году в соответствии с пактом Молотова – Риббентропа. Сталин заметил, что границы 1939 года были наиболее удачными с этнической точки зрения. Иден с Черчиллем сразу поняли, к чему клонит Сталин, и спросили, не предлагает ли он границу Молотов – Риббентроп. «Называйте ее, как хотите», – ответил Сталин[1861].

В действительности он хотел, чтобы британцы признали пакт Молотова – Риббентропа, но представил дело так, словно британцы сами определят будущую польскую границу. Черчилль попросил принести карту и «показал линию Керзона и линию 1939 года, а также линию, проходящую по Одеру. Иден сказал, что южная часть линии Керзона точно не определена… и должна пройти восточнее Львова». Сталин был категорически не согласен с мнением Идена. Он хотел, чтобы Львов находился на советской территории. Позже Черчилль написал, что «не хотел затевать скандал из-за Львова». На севере Сталин хотел получить Кенигсберг. На этот счет у Черчилля не было возражений. С помощью передачи Кенигсберга русским решался вопрос о незамерзающем порте в Балтийском море. Затем Черчилль предложил провести новую западную границу Польши по Одеру, против чего не возражал Сталин. Черчилль подвел итог переговорам, заявив, что «со стороны поляков будет благоразумно принять наш совет». Но у Идена появились сомнения, что им удастся найти вариант, который устроит поляков. Британцы, включая Черчилля, были встревожены и растеряны из-за «нежелания американцев заранее подготовиться к конференции». Позже Иден написал: «В конце концов, я начал волноваться за поляков»[1862].

В Тегеране «Большая тройка» достигла принципиального соглашения относительно линии Керзона и передачи Польше части немецкой территории. Рузвельт поддержал решение союзников, но не принимал участие в обсуждении этого вопроса. Он не поставил в известность Корделла Халла и спустя несколько месяцев сказал лондонским полякам, что не соглашался с этими предложениями. Но, то ли по вине переводчика, то ли из-за нежелания Рузвельта четко объяснить свою позицию из страха перед внутриполитическими последствиями, Сталин был уверен, что Рузвельт согласился. Последствия выявились спустя год[1863].

Сталин приехал в Тегеран, чтобы добиться гарантий по двум вопросам: операция «Оверлорд» и западные границы. И он их получил. Рузвельт отправился в Тегеран, считая, что сумеет добиться расположения Сталина. Президент покинул конференцию в полной уверенности, что добился цели, хотя и сказал журналистам, что Сталин оказался «крепче, чем я думал». Роберт Шервуд назвал Тегеранскую конференцию «пиком рузвельтовской карьеры». Вполне возможно, но Рузвельт добивался благосклонности Сталина ценой дружбы с Черчиллем. Алек Кадоган пришел к выводу, что черчиллевская бесхитростность была так же важна для альянса, как рузвельтовское остроумие и обаяние. Черчилль был самим собой, а Франклин Рузвельт – нет. Кадоган считал, что Черчилль был «недостаточно скрытен, а Дядюшка Джо достаточно умен, чтобы это заметить, и я думаю, он остался доволен, что Черчилль был для него как открытая книга, без утаиваний и лжи, и он мог ему доверять»[1864].

Сталин действительно словно читал открытую книгу, однако он сделал совсем не такие выводы, как думал Кадоган. Спустя четыре месяца Сталин рассказывал Миловану Джиласу, третьему человеку в команде Тито, о Тегеранской конференции. Джилас, находившийся в Москве в качестве главы дипломатической миссии, приехал в Кремль почти в то же время, что Рэндольф Черчилль в штаб Тито. Сталин сказал Джиласу: «Возможно, вы думаете, что мы забыли о том, кто такие англичане и кто такой Черчилль, только потому, что мы с ними союзники. Для них нет ничего приятнее, чем обманывать своих союзников… А Черчилль? Черчилль относится к той породе людей, которые, если за ними не присматривать, вытащат копейку из вашего кармана. Да, копейку из кармана. Ей-богу… А Рузвельт? Рузвельт совсем не такой. Он лезет только за более крупными монетами. А Черчилль? Черчилль – даже за копейкой». Во время следующей встречи даже глуповатый Молотов продемонстрировал чувство юмора, когда вспомнил тост, который Сталин поднял за Черчилля, когда Сталин напомнил о необходимости сохранять в секрете информацию о будущем вторжении. Молотов предположил, что этот тост был с намеком на гамбит, придуманный Черчиллем в 1915 году во время операции в Дарданеллах, «закончившейся поражением, поскольку у британцев не было необходимой информации». Намек ускользнул от Черчилля, поскольку, по словам Молотова, он был «изрядно навеселе». Джилас сделал вывод, что «Черчилль произвел глубокое впечатление на советских лидеров как дальновидный и опасный «буржуазный политик» – хотя он им не нравился». И они ему не верили. А Кадоган верил[1865].

Позже Черчилль написал: «Справа от меня сидел президент Соединенных Штатов, слева – хозяин России. Вместе мы фактически контролировали все флоты и три четверти всей авиации в мире и командовали армиями почти в 20 миллионов человек, участвовавшими в самой ужасной из всех войн в истории человечества. Я не мог не радоваться тому, как далеко мы продвинулись по пути к победе, начиная с лета 1940 года, когда мы были одиноки и, если не считать флота и авиации, фактически безоружны перед лицом победоносных и свежих сил Германии и Италии, державших в своих руках почти всю Европу с ее ресурсами». Но Черчилль понимал, что большая часть этой мощи приходится на Соединенные Штаты и СССР. Учитывая, что американцы в скором времени будут командовать самой большой армией на западе, а Сталин командует самой большой армией на востоке, влияние Черчилля на ход войны будет только уменьшаться. Черчилль приехал в Персию, сохраняя веру в имперскую судьбу Англии XIX века; он уехал, получив суровый урок. Ему ничего не оставалось, как признать, что его страна уже не была той процветающей державой, какой она была в середине XX века. Он всегда умело адаптировался к изменяющимся условиям, политическим или военным, но теперь все было иначе: закатилось солнце целой эпохи[1866].