Тунисские напевы - Егор Уланов

Здесь мы оставим наших влюблённых. Зная закон стыдливости, не будем нарушать их покоя неловкими описаниями, банальными сравнениями и приторными вздохами; не станем описывать собственные подвиги под маской вымысла, заменив имена, или подглядывать за другими в замочную скважину – чем грешат все любовные сцены. Скажем только, что солнце уже клонилось к земле, а Гайдэ всё не выходила. И Кирго ждал, стоя на одном месте, изнурённый собственными мыслями, всё понимающий. Каждая секунда его немого страданья была мигом её блаженства. Можете представить, что творится в мужском сердце при таких обстоятельствах. Едва ли ему самому было ясно что. Он ненавидел Фарида, потом Гайдэ, потом себя: свою жизнь и судьбу, свою только что родившуюся гордость; его душила ревность и тут же в нём мягко искрилась радость счастью любимой. Под тяжестью этих чувств душа его омертвела, как муха, которую долго мучит паук, и она медленно затихает; и больше не движется.

Сердце, как и вся природная материя, живёт по принципу бережливости. Как организм вбирает в себя из пищи только необходимое количество веществ, как природа позволяет жить в естественной среде лишь строгому числу животных (излишних ликвидируя голодом и болезнями) – так и сердце способно лишь к тем чувствам, которые его не погубят, не расплавят до основания. Когда же придел его пройден – оно закрывается, сковывается омертвением, чтобы жить дальше (как поле покрывает снег, чтобы весной оно могло родить рожь).

Теперь мы знаем, когда Гайдэ появилась из маленькой двери, Кирго был не способен на чувства. Её пугливые резвые движения напомнили ему, что минуту назад она была в объятьях другого. Но сердце его не сжалось. За несколько минут до того евнух стоял прислонившись к оранжевой закопчённой стене своими персиковыми шароварами. Опустив голову к груди, он разглядывал толи землю, толи свой жилет; тихий, но сладкий звук послышался вниз по улице. Там, в узком переулке, на бочке стояла девочка десяти лет, в платьице, сшитом из лоскутов, повисшем на тонких ключицах. Она принадлежала к роду тех египтян, которых принято величать цыганами, или, по крайней мере, была похожа на них большими чёрными глазами, острыми скулами и чёрными спутанными волосами. Девчушка пела песню о любви сильным и тягучим голосом, тоже характерным для молодых цыганок. Цыгане всегда поют песни либо о любви, либо о матерях; и то, и другое теперь было не доступно юноше, но Кирго узнал в этом напеве знаменитый стих турецкого поэта Джалаледдина Руми. И слух его поразили следующие слова: «На бойне любви убивают лишь лучших, не слабых, уродливых и невезучих. Не надо бояться подобной кончины. Убит не любовью? Знать, жил мертвечиной!».

И немой разговор с мусульманским поэтом 13-го века будто открыл ему новую сторону жизни. Способна ли такая строгая к женщинам культура породить столь чувственные слова по отношению к ним? (Это противоречие и самому Кирго показалось странным, что выдаёт в нём Европейца или хотя бы деревце, не совсем прижившееся в чужом саду.) Как может сочетаться тирания и преклонение? Ведь для начала 18 века стихи Руми были не новостью, а неизменной классикой Османской литературы. Стихи знали все, но гаремы, невольницы… и то был 18-й век.

А если говорить о западе? Еще только век назад Шекспир и Сервантес в один год издали свои главные произведения. Ещё чуть ранее звериными убийствами бушевала Варфоломеевская ночь. И кто бы теперь дерзнул сопоставить эти события? Кто бы сказал, что всё это творилось в одной эпохе? Кто увидел бы в рукоплещущей Гамлету толпе средневековых невежд – тёмных и жестоких? Правда в том, что прошлое, даже самое далёкое, видится нам неизменно выше себя самого, если в нём есть хоть одно по-настоящему яркое светлое место. Часто мы судим историю других народов как варварскую и дикую, не зная их светлых мест.

Кирго вспомнил, как однажды в детстве читал этот стих, и он показался ему глупым. Теперь было иначе. И цыганочка продолжала петь, понижая и повышая голос, как виолончель в Вокализе Рахманинова. А юноша уже не слушал. Он видел Гайдэ, серной выскочившей из двери, идущую к нему на встречу, поправляющую чадру; счастливую и одновременно напуганную своим счастьем.

Они оставили за спиной покосившийся дом; шли быстро, почти летели обратно. Стены и улицы промелькнули перед глазами у обоих. Придя в гарем, Кирго зашёл в коморку и бросился лицом на пол. Он лежал долго, и никто не знал где он.

17

Следующий день был пасмурным. Неизвестно откуда набежали облака, закрыв жёлтый диск. Хоть южная пасмурность похожа на северною солнечность, но в ней все предметы окутываются каким-то странным сиянием; словно чьи-то мысли, стоят они без теней: шероховатости мерцают в неверном свете, очертания подёрнуты безотчётной грустью. И даже счастливый человек, кажется в такие дни чрезмерно задумчивым, точно обеспокоенным.

Кирго же не был счастлив, и потому старался выглядеть счастливым. Не желая обременять Гайдэ своими печалями, хоть она и была их причиной, юноша открыл в себе пусть не самое полезное, но самое лучшее умение. Оно, конечно, пришло не сразу. Сначала жгучие мысли просыпались одна за другой; каждая из них несла в себе немое страдание. После к этим размышлениям он стал добавлять вопросы, и вот что вышло:

«Почему она полюбила так быстро?» – звучал невольный вопрос.

«А почему вообще любят? (Часто без причины.)» – добавлял он усилием воли.

«Она ведь его совсем не знает!» – раздавалось внутри.

«А может ли человек узнать другого или даже сам себя?»

«Он её недостоин» – однозначно заключал страдалец.

«А достоин ли я? Как узнать, кто кого стоит?»

На каждую нарождающуюся реплику находился произвольный философский вопрос, способный остудить любовный пар. Что уж тут, философия и была рождена в тот самый день, когда первобытная женщина предпочла одного мужчину другому. И юноша сделался здесь философом. Обучился главному мастерству: задавать вопросы самому себе.

И всё же был вопрос, который доставлял ему не облегчение, а страдание. «Почему она меня не любит? – Думал он, уставившись в стену. – Потому ли, что я евнух? Из-за физического дефекта или по иной причине?». Те, кто не имеют взаимности, всегда хотят знать почему.

Скрепя сердце, пошёл евнух в комнату младших наложниц. Там уже сидели Гайдэ, Гайнияр и Мусифа. Жарии по обыкновению не было. Три девы были чем-то очень взволнованы, и как только Кирго вошёл, Гайдэ бросилась к нему на шею со словами: – Вот он, вот он мой спаситель! О, как я люблю тебя теперь.

Объятья, крепкие и чувственные. Благовонье, смешанное с запахом женских