Тунисские напевы - Егор Уланов

Егор Уланов

Тунисские напевы

Пролог

Наши дни. Пляж отеля, где гуляют беспечные туристы. Волны кидаются под серебряное покрывало. На небе горит ковш медведицы и ещё пару неизвестных мне звёзд. В вышине то и дело поблескивают огни самолётов, а пальмы недвижимо нависают над водой.

Где-то вдали играет музыка.

– Продолжай, – говорю я. – Ты обещала старинную легенду!

– Она сидела на берегу… – начинает она и вновь сбивается на отвлеченные мысли, – в иных песнях есть мотив, в других рифма, в-третьих смысл. Не зря того, кто уместит всё в одной, называют гением. Не потому ли, что он умеет соединять противоположное? Так обычно и случается, что в момент, когда кажется, будто можешь всё – ничего не делаешь. А в минуту горькой ненависти к самому себе совершаешь великие поступки. Не есть ли это ещё одна забава гения: считать себя ничем, будучи великим?

Уже запели мечети. Красивый мужской тенор пролетает над морем, то затихая, извиваясь как змея, то становясь громче и сильнее, подобно степному волу. Тёмное восточное небо внимает молитве. А меж тем благодатную тишину в паузах нарушает шум моря. Две птицы летятс востока на запад.

– Продолжай! – Требую вновь.

– У всякой песни есть своё начало. Не торопись, – отвечает она, – ведь редко удаётся увидеть волны в ночном небе.

– Волны?

– Да, волны. Что удивительного? Иногда, в час подобный этому, в здешних краях происходит диво: ветер подхватывает песок пустыни и проносит его по ночному небосклону. Так и выходит, что внимательный зритель увидит эту волну в небе и поразится их схожести с морской влагой. Явление это, надо сказать, редкое, хотя и проходит довольно часто. Не думай, что я несу чепуху… оно редкое и частое от того, что его никто не наблюдает. У всех нет времени, чтобы поднять голову. Нынче даже медлительный араб мечтает о прибытке. Хотя, между нами, прибыток – дело низкое.

– Отчего же низкое? – не выдержал я.

– От того, что в нём часто решает случай. А полагаться на случай вместо разума – низко.

– Ну, – обыкновенно начинаю долгое обоснование.

– Тише… – прерывает она. – Видел? Снова волна в небе.

– Что-то краем глаза…

– Видел? Опять. Присмотрись лучше. Это Кирго…

– Что?

– Слышишь? Тунисские напевы. Это Кирго их поёт в самой ночи…

– Что ты бормочешь, не пойму?

Волна пронеслась по небу. Песок, отражая свет луны, становился серебром и освещал полуночный простор. Звёзды при том стали ярче, будто соревновались с тем, что болтливая арабка называла «Кирго». А я так и не мог её понять. Разбирал два-три слова, хотя она и приноровилась говорить по-русски из-за большого наплыва туристов,

Прошло время. Мы ушли с пляжа. Там было слишком темно, и я решительно ничего не мог записать. Мы по-прежнему были одни. Она смиряла меня взглядом, я чувствовал себя глупо. Однако африканская ночь баловала теплом, и со временем я расслабился и забылся.

Свет звёзд меркнул в сиянии фонарей. Зато теперь я всё видел и мог делать заметки.

– Когда ты уже начнешь свою песню? Я ведь приготовил листок с карандашом, чтобы записать, а ты молчишь или говоришь что-то бессвязное.

– Сейчас….

И она затянула плавный напев арабских слов. Я ничего не разобрал, но насладился чистой красотой её голоса.

– По-русски, это будет… вот…

«Так говорил мой любимый:

Не пой мне песен грусти и печали;

Был он в хмелю от любви.

Я ему слух услаждала

Песней хорошей одной,

Что о любви сплетена.

Часто потом он просил

Петь эту песню простую.

Нынче любимого нет.

Хочешь тебе я спою?

Но песня эта грустна.

Хоть не хотел мой любимый

Душу тоской огорчать,

Всё же заплакал над нею

И полюбил навсегда.

Хочешь, её я спою?

Пусть она будет твоею.

Ай, да песня – река».

И она начала напевать.

1

Было это давно, в краях, где растут оливки, а с моря в степь веет солёной прохладой. Солнце не стесняясь жгло голову; песок обжигал ноги, и только небо ничего не жгло, а просто величаво поглядывало на всё сверху-вниз. В пустынях близь средиземного моря редко какая птица летает в полуденный зной. Поэтому здесь даже небо кажется безжизненным и далёким.

Кирго стоял без движения. Его глаза покрывала дымка воспоминаний. Он вспоминал родителей, родной дом, рощу за холмами: лиственницу, ель, хвою. С большим трудом вспоминал снег, и с ещё большим свободу.

Его привезли невольником из Польши, когда он был ещё совсем мальчиком. Тогда же продали в Тунис, как раба-слугу; отвезли в гарем к богатому кади, то есть судье, и по традиции оскопили.

В гареме он находится и по сей день. Теперь уже не мальчик, но и не мужчина. Жестокий обычай востока определил ему печальную судьбу евнуха. И это бы вдвойне опечалило вас, если бы вы видели Кирго. Тонкие черты лица сочетались с бледной кожей и алыми губами. Голубые глаза и мраморные точёные скулы. Он был без сомнения красив, но что теперь проку. Жизнь Кирго принадлежала гарему. С самого мальчишества старые евнухи обучали его, как угождать наложницам и одновременно шпионить за ними. Он знал, какие благовонья любит каждая из 9 наложниц, и какие любит сам кади. Знал, какие шелка ему надлежит покупать, какие фрукты наложницы хотят видеть в своих покоях. Знал даже украшения каждой из них. Доподлинно угадывал, когда всякая спит, а когда бодрствует. Знал их лучше себя самого и не считал это чем-то плохим. Он смирился сположением. Наверное, потому что у него отобрали свободу ещё в детстве, и было достаточно времени отвыкнуть от стремления к ней.

Но иногда, в такие вот жаркие дни, Кирго вновь вспоминал родину, и ему делалось обидно за себя. Тогда он шёл к морю и наблюдал волны. Так было и сегодня.

Море вдали было черно и подчёркивало линию горизонта, как будто обведенную карандашом. Ближе к берегу море отливало зеленью и бросало в глаза надоедливые блики. И, наконец, у самого песка вода была голубовато-синей, будто побеленной. Волны с силой ударялись о брег, брызгая пеной и вынося на него чёрные водоросли.

Кирго глубоко вдыхал свежесть и что-то напевал себе под нос. Казалось, он забыл обо всём, как вдруг над берегом промчалась белое пятнышко – чайка.

«У меня не будет ничего своего, как вот у этой птицы, – подумал он, – только воздух да соль. И куда она летит?». Евнух был справедлив: даже имя Кирго было дано ему теми, кто пленил его. По созвучию со старым христианским именем, позабытым от времени и слёз.

«Ладно. Пора идти, – заключил Кирго, – старик Малей завопит, а выслушивать – пытка».

Двинулся вдоль берега. Его персиковые шаровары пузырились от быстрых шагов. Выйдя на узкую тропинку, он отправился по ней и так далее и далее удалялся от моря.

Вдали виднелись редкие дома пастухов и крестьян: какой в один, какой в два этажа. Окна у них маленькие, на всех деревянные ставни. Цветом