Тунисские напевы - Егор Уланов

пламени свеч, точно туман к горным хребтам. Плитку на стенах покрыла мягкая испарина, тазы и склянки стояли в ногах у Кирго; не задевая ни одного из них, он легко перепрыгивал с места на место, подавая Гайдэ длинное персидское полотенце.

Когда волосы просохли, он подал ей белую рубашку и стал одевать её. Тут Гайдэ словно очнулась; глаза её судорожно забегали по комнате, лицо выразило гримасу отвращения, всё же не способную испортить её великолепия. Чем более девушка приближалась к свиданию с повелителем, тем страшнее ей становилось. Новые слои одежды, как стрелки часов сигнализировали о наступлении заветного времени.

И когда чадра плотно окутала её тело, оставляя лишь лицо под светом свечей, она так посмотрела в сторону, так вздрогнула, что была похожа на юную монашку какого-нибудь католического монастыря. Быть может, читателю покажется неясным такое сравнение. Не беда. Я поясню. Христиане часто отправляли своих дочерей в монастырь, а мусульмане в гарем; и если позволите, у этих заведений довольно много сходства. В обоих случаях предполагается затворничество, несвобода, верность одному мужчине (неважно, богу или человеку) и черный балахон в придачу. Об остальных сходствах догадайтесь сами.

21

Новое утро было для Кирго радостным. Соловей в клетке не прекращая трезвонил одну и туже трель, словно композитор, не окончивший симфонию и беспрестанно подбирающий нужную гармонию. Наложницы обыкновенно занимались своими делами.

Гайдэ подошла к Кирго.

– Пойдём на крышу, – позвала девушка.

Они поднялись. Сели на лавку. Гайдэ взяла его за запястье.

– Благодарю тебя за всё, – сказала она тихим голосом, – но обстоятельства… я больше не могу… я вчера была на ложе Сеида и мне было так горько.

Кирго не отвечал ничего. В этих словах видел он предисловие к чему-то.

– Я хочу попросить – продолжала она, потупя голову, – устрой мне побег.

Кирго отшатнулся от неё.

– Пожалуйста, Кирго, прошу тебя! Мне не выжить в клетке. Я не могу без Фарида, не могу принадлежать другому – это отвратительно. Только ты можешь спасти меня, бедную девушку. Я ведь не говорила, что мой дядя принудил, заставил меня пойти в гарем. Я из гордости молчала. У меня есть брат маленький, ему нет и пяти лет; дядя обещал содержать его, если я соглашусь. Если бы отказалась, он бы с ним… Но сейчас у меня есть любимый, есть Фарид, он защитит меня. И ты защитишь, и ты поможешь.

– Нет, – выдавил юноша нечеловеческим усилием.

– Ты же говорил, что любишь меня, клялся, что сердце пылает…

– Говорил.

– Если любишь, то помоги. Ради любви помоги. Помоги той, кого любишь… устрой мне побег.

– Я… не могу.

– Можешь! Можешь! – начинает Гайдэ плакать.– Я люблю Фарида! Он мой, а я его… я умру без него, умру от тоски… или убью себя.

– Что ты говоришь? – кинулся к ней Кирго, пытаясь ухватить её за руку. Но она вырвала её.

– То, до чего ты довёл меня, жестокий человек. Разве так поступают любящие мужчины? Разве они толкают своих любимых на смерть.

– Я…

–Ты убийца! Ты будешь убийцей той, кого любишь, если не поможешь…

Гайде остановилась и, широко открыв глаза, громко зарыдала. В этот миг её душа сделалась камнем, но ведь есть камни, из которых бьёт чистый источник. И рыданья рвались из груди от слов, что она сказала родному человеку, да назад пути не было.

– Ты же любишь меня! Я тоже тебя люблю, как друга, как брата, но я не могу быть твоей… – мягкостью дышали эти слова, – ты не мужчина! Ты евнух и этого не изменить! Не держи меня, я не буду твоей! – изменившись в лице, крикнула Гайдэ, выпрямившись, – Помоги мне бежать. Помоги обрести счастье, и я буду любить тебя ещё сильней, – снова мягко повторяла она, – Всегда, будучи с Фаридом, я буду вспоминать о тебе и часть любви к нему станет твоей. Я буду любить тебя, как мужчину. Буду видеть в нём тебя, разве мало? Я назову наших детей твоим именем. Ты моё спасение! Только ты можешь мне помочь. Ты можешь всё устроить.

– Но, если нас поймают, меня же… – Кирго осёкся и не стал заканчивать. Он видел, что Гайде уже всё решила. Ей не нужно было слышать, что Кирго могут убить, в глубине души она знала это.

– Хорошо, – прохрипел юноша – я помогу… – и выбежал прочь.

«В мщении и любви женщина более варвар, чем мужчина» – сказал было один философ. Да кто осудит её за это?

На следующий день Кирго явился неизвестно откуда. Ночь он провёл в степи. Раннее солнце осветило его усталое лицо. Юноша тихо зашёл в прихожую. Малей робко поприветствовал его и вышел. Кирго переоделся и отправился выполнять свои обязанности: приготовил ванночки, очистил фрукты, забрал одежду для прачки. Усерднее и тщательнее чем когда-либо сделались его движения. Так узник в последний день заключения с особой расторопностью свершает каждодневный тюремный распорядок.

22

Что передумал Кирго в эту ночь?

Любуясь видами Сусса, шатаясь в степи, обнимая увядшие ветви олив, валяясь на голой земле; о чём мог думать он, чужеземец, напитавшись пейзажами этой небольшой страны. Страны, которая первой в мусульманском мире приняла конституцию. Страны, которая единственная среди всей Африки и Азии участвовала в принятии Бернской конвенции в 1889 году – документе памятном для любого писателя. Страны, безусловно, значимой; незаслуженно обойдённой всеобщим вниманием историков. Но в то время всего того не случалось. Это её будущее. Да и нужны ли нам факты истории? Ведь в горестях знания бесполезны; и оставшись одни, мы остаёмся один на один с природой. Природа неминуемо откликается на страдания сердца и окаймляет их своим пейзажем. «В разных сторонках по-разному грустить» – говорила как-то старушка Милима. И верно, у печали, словно у вина, есть характерный привкус местности.

Кирго понял, что всё это время был одинок. Что и Гайдэ, и Гайнияр, и даже Мусифа предпочли бы ему кого-то другого. Что все их разговоры, веселье, радость – всё было лишь от скуки, от отсутствия альтернативы. И никто в целом мире не мог понять его горя, его ненависти к чужой любви и чужому счастью. А кто говорит, что ненавидеть счастье любимых нельзя, тот верно никогда не становился для него пьедесталом, не жертвовал собой. Чужое счастье скучно нам, как добродетельный роман, а своё счастье казалось Кирго химерой. Да и на что одинокому счастье, ведь его нужно с кем-то делить.

В голове роились воспоминания о Гайдэ, о её внимании, о её ласковости, о дружбе, на которую он согласился, боясь одиночества.

«Боже мой, как же мог я это думать? – Вопрошал евнух у степи. – Как же мог я быть так слеп, когда уже всё взято другим, всё не мое; когда, наконец, даже эта самая нежность ее, ее