Литовский узник. Из воспоминаний родственников - Андрей Львович Меркулов

Помнится мне наш дом, в котором я жил долгие годы, бревенчатые стены с сучками и смолистыми засохшими разводами, скамьи и лавки вдоль его стен, ночной глухой шум столетних сосен за домом в недалеком лесу. Большой двор с различными постройками для скота и домашней птицы – скотный двор, конюшня, свинарник, обширный сарай для разных работ, в том числе для сушки снопов и молотьбы.

Семья наша была не из бедных, но это благополучие достигалось упорным нелегким трудом с ранней весны до поздней осени. Лишь зимой могли отдохнуть от тяжкого труда мои родственники, двое нанимаемых работников из жителей окрестных сел, русская семья, работавшая в нашей усадьбе, из числа депортированных в Германию русских людей во время войны.

Период войны не помню совершенно. Кажется невероятным. Но ни один дом в поселке не сгорел, ни один не был разрушен. Такое впечатление, что немецкие войска проходили другими дорогами и когда шли на восток, и когда отступали на запад. Возможно, имело значение их более лояльное отношение к литовцам, чем к другим прибалтийским нациям, возможно, были какие-то другие причины.

Но небольшая команда немецких солдат находилась в нашем селе всю войну. Они следили за соблюдением «немецкого порядка», руководили строительством дорог через лес, периодически собирали продовольствие для армии с большинства усадьб в установленных объемах.

Послевоенные события помнятся мне вполне отчетливо.

Разбуженный громкими голосами, я открываю глаза. В окно светит утреннее горячее солнце. Надо мной стоит отец – огромный и бодрый, ласково щекотит меня большой загорелой рукой:

– Вставай, дружок, пора.

Я торопливо одеваюсь и выбегаю на улицу.

Солнце стоит высоко. Под широкими лапами большой ели лежит седая роса. В небе – ни облачка, листья деревьев неподвижны.

После завтрака бегу в поле. Там женщины и девушки в разноцветных головных платках ходят с граблями, разбивают и сушат сено, сгребают его в копны. На большой деревянной телеге топчет сено молодая женщина. Широко раскрывая руки, она принимает охапки, которые ей подает снизу хромой парень. Он неспешно втыкает вилы в сухое пахучее сено и, осыпая себя дождем сухой травы, подает. Наложив воз, он протягивает женщине гнет – длинную толстую жердь, закидывает и крепко закрепляет натянутую веревку. Меня подсаживают на воз, он качается, скрипит, а я сижу на пахучем сене и крепко держусь за деревянный гнет.

Любил забираться на самый верх сенного сарая, под теплую нагретую солнцем крышу и прыгать с балок вниз, кувыркаться в пахучем сене.

Стремительно залетали через открытые ворота ласточки, проносились над моей головой и вылетали обратно. Как прекрасно кругом, как хорошо жить, думал я тогда, не представляя еще тех недостатков и неприятностей, которые ожидали нас в послевоенной жизни.

Когда кто-нибудь высказывался на эту тему, мать говорила: «Нечего Бога гневить. Многие хуже нас живут. Мы же, слава Богу, с голоду не умираем, у чужих людей хлеба не просим, живем с Божьей помощью уж не так плохо».

Глава 2

С шести лет начали меня учить читать и писать. К большому моему удовольствию моей первой учительницей была сестра Броня, которую любил я самозабвенно. И она отвечала мне тем же. Но получилось так, что мы больше развлекались, чем учились серьезно, это отцу надоело, и он нанял деревенскую учительницу Наталью Камистратовну, проживавшую в нашем доме, – строгую и внимательную, с длинными тонкими пальцами, которыми она помогала мне выводить буквы. В линейных тетрадях старательно писал я палочки, крючочки, зубрил таблицу умножения, наизусть читал стишки, в которых разъяснялось правило ударений:

На пути я вижу сóрок

Резво скачущих сорóк.

Этот вид мне очень дóрог

Средь неведомых дорóг.

И я воображал снежную пустыню, ленты неведомых дорог, скачущих длиннохвостых сорок.

Через год я уже хорошо читала. В то время детских книжек было мало, и я читал о разных приключениях. Ночью мне снились богатыри, рыцари, военные походы. Нравились мне и стихи, если там говорилось о нашей крестьянской жизни, о родной природе, которую я уже понимал и воспринимал душой. Они мне нравились легкостью, звучностью, простотой стиха, пробуждали во мне чувства радости и печали, надежды и опасения крестьянина, и еще потому, что в них описаны природа и явления, которые я сам наблюдал и переживал.

Когда от нас съехала Наталья Калистратовна, меня зачислили в земскую школу. Главной целью таких школ было общеобразовательное воспитание, научить детей понимать явления природы, привить охоту к серьезному чтению. Они были хорошо организованы и снабжены учебными пособиями, следовательно, и результаты были несравнимы с результатами церковных школ.

Время шло, я подрастал, набирался сил, и, помнится, где-то лет в десять – двенадцать отец уже брал меня в поле на работы, приучал понемногу боронить с нашей лошадью Чернухой. Такое раннее приобщение к серьезному крестьянскому труду объяснялось сложившимися в послевоенный период условиями жизни.

В Литве земля была частной собственностью крестьян. На их соответствующую психологию не повлияли ни интенсивная агитация, ни показательные экскурсии в успешные колхозы других республик – созданные в Литве колхозы были экономически слабыми и не могли демонстрировать преимущества крупного социалистического хозяйства.

После денежной реформы 1947 года рыночные цены на мясо-молочные продукты упали в три раза, а на зерно – основной крестьянский товар того времени – в девять раз. Сельскохозяйственный налог в 1948 году был увеличен на треть и составил в среднем 540 рублей на одно хозяйство. В то время это были большие деньги, средняя заработная плата рабочих и служащих не достигала 65 рублей, а автомобиль «Москвич» стоил 900 рублей.

В таких условиях в 1948 году в республике началась коллективизация. В 1949 году сельхозналог был вновь повышен на 50 % и составил в среднем 800 рублей. Были также увеличены обязательные поставки зерна.

Денежный налог не был единственным. С 10 га требовалось поставить около 0,4 т зерна, столько же картофеля, 50 кг мяса, 500 л молока. Плюс поставки по сену, шерсти, яйцам. После этого крестьянину уже почти ничего не оставалось для продажи.

В середине 1950-х годов сельхозналог был снова увеличен до 2100 рублей в среднем для одного хозяйства, и после этого единоличники стали массово вступать в колхозы. К концу года в колхозы вступили 80 % крестьян.

В 1956 году был уменьшен сельхозналог и отменены поставки картофеля, мясо, молока.

Частным хозяйством запрещалось нанимать работников даже в периоды уборки урожаев и посевной, а из нашего дома сразу после войны уехала на родину еще и семья, депортированная немцами из России, – трое женщин и двое