Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как ни жестоки были эти слова для влюбленных ушей Ханымгуль — жестоки по своему внутреннему, скрытому смыслу, — она не могла не восхититься мужеством, храбростью и отвагой Таджима: герой, мой славный батыр! Немой восторг светился в ее глазах, светился настолько ярко, что был замечен не только Таджимом, для которого предназначался, но и Кутымбаем — человеком в данном случае совершенно посторонним. Это свечение решило судьбу скота окончательно. Трудный выбор между двумя коровами и одной женой был сделан. Теперь в голове Кутымбая все сразу стало на свои места: отдать коров и побить жену.
Нелегкая работа мысли выразилась в весьма лаконичной форме:
— Ладно, согласен... А ты иди, иди отсюда! — Последние слова, сказанные резко и грубо, были адресованы жене.
Белый свет померк для Ханымгуль, жизнь потеряла всякий смысл: он уезжает... Сначала этот факт поверг ее в смертельную тоску. Она не находила себе места, и сердце будоражили сладкие воспоминания. Затем тоска сменилась раздражением и лютой злобой. Против Таджима, который с такой легкостью бросает ее, чтобы — она не сомневалась в этом — погрязнуть в разврате. Против бесчувственного своего старого, скучного мужа. Против всех, кто попадался ей на глаза. В таком взвинченном, разъяренном состоянии она и появилась на пороге юрты, где хозяйничала Санем.
Заметно переменилась вдова после отъезда Джумагуль. Одиночество и вечная тревога за дочь — как там сложилась ее семейная жизнь? — отпечатались синими отеками под глазами, скорбными складками легли в углах рта, выбелили на голове новые пряди. Выношенная годами и ставшая оттого потребностью сердца привычка кого-то видеть с собою рядом, постоянно о ком-то заботиться, по-матерински жалеть и опекать, не находя себе применения, еще больше омрачала существование Санем. И хотя она не сознавала, не могла осознать этой внутренней потребности, душа ее сама, естественно и безотчетно, к чему-то тянулась.
Несколько дней назад, идя ранним утром на байский двор, Санем увидела за кустами соседскую девочку. Маленькая, хрупкая, тщедушная, она вызвала в душе вдовы такую волну жалости, что та, не задумываясь, взяла ее на руки и отнесла в юрту, где занималась байским хозяйством. Санем отмыла и причесала ее, перестирала одежду и накормила. С тех пор малышка временами заглядывала к ней, жалась к ногам, тянулась ручонками.
Вот и теперь, когда появилась в юрте байская жена, Санем, усадив ребенка на колени, кормила его кислым молоком. Взгляд Ханымгуль сверкнул, как черная молния.
— Ты всех нищих кормишь здесь нашим молоком? — спросила она угрожающе и сорвалась на дикий, истеричный крик: — Мало того, что сама нас обжираешь, теперь еще этих!.. С жиру взбесилась, проклятая!
Девочка испугалась, расплакалась и что есть духу бросилась из юрты.
— Почему ж это я с жиру взбесилась? — сдержав себя, спокойно возразила Санем. — С твоих харчей не очень-то разжиреешь.
— Вы слышите, вы слышите, люди?! — взывала Ханымгуль, хотя вокруг никого не было. — Забыла уже, как на коленях молила меня, чтоб приютила?!
И вдруг вся ненависть, которую Санем давно испытывала к своей бездушной мучительнице, словно вырвалась наружу. Она уже не думала, что говорит и чем это может для нее обернуться.
— Вспомнила? Ты лучше скажи, чем отблагодарила меня за мои труды! Говоришь, вашим молоком питаюсь? Нет, это вы моей кровью!..
— Все тебе мало. Тебе бы только брать да брать! А сапоги? А козленок? Это так, ничего, да? — наседала Ханымгуль.
— Козленок — не плата. Он — чтобы глаза мне замазать, рот заткнуть. А то еще такое могу рассказать твоему мужу...
Но Ханымгуль не дала ей закончить:
— Уходи! И на глаза не попадайся! Слышишь?!
— Ты заплати мне сначала, — не сдавалась Санем.
Тогда, захлебываясь от злости, Ханымгуль схватила ее за руку и, вытащив из юрты, толкнула в спину:
— Иди! Вон!
На крики и перебранку прибежал Нурым.
— Что за шум? — грозно спросил он, на всякий случай закатывая рукава.
— Эта бродяга оклеветать меня хочет! — предупреждая возможный ход событий, поторопилась оправдаться Ханымгуль.
— А про что? Какая клевета?
— Я говорю ей, ты почему дочь выдала замуж, со мной не посоветовалась? А она, как зверь, на меня...
«Сказать или не сказать? — размышляла Санем. — А, пусть сами в своей грязи валяются! Мне-то какое дело? Скажешь, еще и тебя этой грязью замарают». И, безнадежно махнув рукой, побрела к своей юрте.
— Вот видишь, видишь! — неистовствовала байская жена. — Нищая, а гордячка какая. Да чтоб ты заживо сгнила!
— Тихо! — оборвал ее вопли Нурым и окликнул Санем: — Эй, ты! Возвращайся!.. Ну, ну, побыстрей!.. И запомни: когда тебе уходить от бая, а когда оставаться, это мы решать будем. Поняла? А теперь — на кухню!
— Эта голодранка все равно не оценит щедрости твоего сердца, — ядовито заметила Ханымгуль, когда Санем проходила мимо.
— Зато оценю твою подлость!
— Ну! — устрашающе прикрикнул на женщин Нурым, однако Ханымгуль желала, чтобы последнее слово все же осталось за ней:
— Я тебе припомню «подлость»! Я тебе все припомню.
Ханымгуль не забыла своего обещания... С отъездом Таджима дни ее стали пустыми, как осенняя степь. Черной тучей, каждую минуту готовой обрушиться градом на ее голову, ходил Кутымбай. Ханымгуль понимала: сейчас достаточно искры, и он взорвется как порох. Понимала она и то, что искру такую может подбросить Санем. Пока, правда, вдова молчала. Но кто знает, что замыслила эта нищенка? Нет, ждать нельзя. Нужно предотвратить беду. А как ее предотвратишь? Есть только два пути, решила Ханымгуль. Либо умилостивить Санем — уже сама мысль об этом вызывала в байской жене бурный протест: просить, унижаться, заискивать перед собственной прислугой! Либо очернить вдову так, чтобы ни одному ее слову не было больше веры. Пока Ханымгуль взвешивала и рассчитывала все преимущества того и иного пути, случай подсказал ей решение.
Он явился в виде кобылы, подыхавшей от какой-то непонятной болезни. Кобылу забили, разделали, а мясо, закоптив,
