Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

надолго свои, извиняюсь, зловонные следы. Все-таки я считаю, что наших детей надо оставить в покое — пусть они сами совершат ошибки, которые они должны совершить. Право же, не стоит так волноваться, голубушка, все как-нибудь образуется, вот увидите.

Юлия Александровна. Да тут сговор!

Олимпия Валериановна. Что вы сказали, голубушка?

Юлия Александровна. Теперь я все поняла! Это просто ловушка для моего сына! Я думала найти в вас союзницу, а вы, оказывается, главная виновница всего происходящего! Вы что же, действительно считаете, что запираться в комнатах с молодыми людьми с таких лет — самый верный способ для вашей Дины заполучить себе мужа? Таким-то способом вы учите ее ловить в институте себе мужа получше, пока не поздно!

Олимпия Валериановна. Вы нехорошо говорите, голубушка. Ах, как вы нехорошо говорите!

Юлия Александровна. Да, да! Теперь я убедилась, что именно вы потворствуете распущенности этой девицы! Вы смотрите на ее легкомыслие сквозь пальцы! И вы, и она — безнравственные женщины! Но с нами вы просчитались! Я не позволю своему сыну жениться на ней! Я костьми лягу, но не допущу этого! У моего сына большое будущее! Он два года был Сталинским, то есть Ленинским стипендиатом! Он и сейчас повышенный стипендиат! Он уже на первом курсе награжден грамотой ЦК ВЛКСМ за научную работу! Он — лучший студент в институте! Он — гордость института! Ему прочат аспирантуру! И большую научную карьеру! И я не позволю вашему фамильному легкомыслию растоптать большое будущее моего сына! Яблочко от яблони недалеко падает! Я немедленно еду в деканат! Если я только узнаю… Если я только узнаю, что и мой сын вместе с вашей распущенной девкой «манкирует» занятиями, как вы изволите изящно выражаться, если он только мотает, то есть пропускает с ней лекции… Больше мне в вами не о чем говорить! Я сожалею, что к вам пришла и потеряла впустую столько времени! Прощайте! (Выходит.)

Олимпия Валериановна (кричит ей вслед). Прощайте, голубушка! Когда будете открывать дверь, потяните крючок на себя. И помните, в конце коридора — три высоких ступени. (Ставит пластинку Вертинского «Я усталый старый клоун» и садится в кресло. Закуривает.)

Картина седьмая

Комната комитета комсомола института. Здесь все как обычно: красная скатерть, пыльные свитки бумаг на шкафу, папки и кубки за стеклами, знамя в углу, вымпелы, грамоты и стенгазеты на стенах.

Идет заседание комитета комсомола. Присутствуют 7–11 студентов и студенток, председательствует секретарь комитета — очень молодой комсомолец О к т я б р ь.

Октябрь. На повестке дня комитета комсомола института следующий вопрос: личные дела комсомольцев. С личными делами вы все предварительно ознакомлены, ваше предварительное мнение мне известно. Теперь послушаем провинившихся. Первое личное дело — студента четвертого курса факультета автоматики Анатолия Плотникова. Плотникова вызвали?

Майорова. Он давно здесь.

Октябрь. Пусть войдет.

Майорова (в дверь). Плотников, заходите!

Входит П л о т н и к о в.

Октябрь. Комсомолец Плотников, ты написал стихи, которыми открывается стенгазета, посвященная ленинским дням?

Плотников. Ну, я.

Октябрь. Прочти первые две строчки третьего четверостишия, помнишь?

Плотников. Вообще-то не очень, но сейчас постараюсь. (Вспоминает.)

Растем мы в светлое, волнующее время,

Мы — ваша смена, ленинское племя…

Октябрь. Нет, с начала не надо, ты сразу с третьего четверостишия давай.

Плотников. Я так сразу не могу… (Шепчет, потом радостно.) Вот!

А в наши дни ученье Маркса достигло всех материков,

И занзибарца, черного, как вакса, и…

Октябрь (прерывает его). Дальше не надо. Ну, что ты скажешь про такие стихи?

Плотников. Чего скажу? Плохие стихи, вот что скажу.

Октябрь. А почему они плохие, знаешь?

Плотников. Конечно знаю. Меня Женька Швачкин, комсорг нашего курса, за двадцать минут до выпуска газеты в аудиторию зазвал и говорит: «Выручай, Толик, Семенова подвела, стихи к ленинским дням не принесла — заболела, говорят. Выдай что-нибудь сейчас на тему марксизма-ленинизма в поэтической форме. У тебя способности хорошие, я знаю. Ты вон на Деда какие частушки отмочил, животики надорвали, я слышал». Он хотел, чтобы наш курс, как всегда, раньше всех газету выпустил. Ну, пристал ко мне как банный лист — выдай, Толик, да выдай. Ну, я и выдал. Правда, я старался, честное комсомольское, а лучше не получилось.

Старостин. Вы, комсомолец, Плотников, совершенно неверно свою ошибку понимаете. У вас здесь ошибка не поэтическая, а политическая. И здесь речь не может идти о поэтических ошибках, здесь ведь не редколлегия, а комитет комсомола.

П л о т н и к о в молчит.

Октябрь. Вот так, комсомолец Плотников. Старостин нам правильно указал: у тебя здесь ошибка не поэтическая, а политическая, и притом очень серьезная, хотя, к счастью, никто, кроме Старостина, ее пока не заметил…

Старостин. Да, и эта идеологически вредная газета так до сих пор бы в фойе перед актовым залом красовалась бы.

Октябрь. С виду-то у тебя вообще стихи как стихи, вроде бы не придерешься. Сам-то ты хоть теперь свою политическую ошибку понимаешь?

Плотников. Нет.

Старостин. А вот вы подумайте, с каким словом в этой строфе, какую вы нам сейчас прочли, зарифмовано великое имя Маркса?

Плотников (тихо). Вакса…

Старостин. И вы считаете такое допустимым?

Плотников (неуверенно). Так ведь она… эта… неладня… не к ученью Маркса она относится, а к занзибарцу, который ниже!

Петров. Верно! Вакса у него ведь не к Марксу относится, а к занзибарцу, что ж тут такого?

Голоса.

— Ведь он же не профессиональный поэт!

— Верно! Ему ведь трудно рифмы подбирать!

— Попробуй сам написать стихи по заказу!

— Да еще за двадцать минут!

Буравин. А вот Маяковский, например, рифмовал фамилию «Ленин» с «левым коленом»!

Пауза.

Старостин. Врете, Буравин. Где это?

Буравин. Пожалуйста. Поэма «Владимир Ильич Ленин»: «…Кто мчит с приказом, кто в куче спорящих, кто щелкал затвором на левом колене. Сюда, с того конца коридорища бочком пошел незаметный Ленин».

Пауза.

Петров. А рабочий класс он рифмовал с квасом. Помните: «Ну а класс-то жажду запивает квасом?» Поэма «Хорошо», кажется. Ну и что из этого? Ведь даже в учебниках напечатали.

Пауза.

Старостин. Ну, Маяковский жил в совершенно другое время, когда враги шли на нас не со словами, а с пулями. Тогда, может быть, все средства хороши были. А сейчас идет борьба идеологий, уже потоньше вещь, от к месту сказанного слова тут может многое зависеть, поэтому слова свои мы должны тщательно отбирать и ошибки тут не допустимы, тут нам каждое лыко в строку идет, каждый поэтический просчет — на руку врагу, и значит, это уже просчет политический!