Дети Гамельна. Ярчуки - Михаил Валин

– Мне до всего дело есть, – пожал плечами в ответ ватажок. – Дорога долгая, зима длинная[40], я старый уже. Только и остается, что былое вспоминать. Где ходил, кого видел, о чем говорили…

– Что в Степи слышно? – совладавший с трубкой капитан пыхнул дымком.

– Ох, и табачище-то у тебя духовитый какой! – намекающе потянул ноздрями дед. – Что там слухать-то, в Степи нашей? Мало что меняется. Под Зборовом мир подписали[41], слышал, верно?

Что-то такое доходило до капитанских ушей про страшный разгром польского войска да про курганы из убитых. Но особо не до того было, своих бед хватало. Да и медленно вести расползаются. А, минуя пол-Европы, становятся старыми и прогорклыми.

– Ну так подписали тот мир, – продолжил чумак, щедро одаренный из капитанских запасов. – А проку с него – как с козла молока. Жиды убраться обещали, а как сосали кровь, так и сосут. Старшина[42] казацкая как жировала, так мордищи и лоснятся по-прежнему, и как они у них не трескаются, то уму недостижимо. Ляхи из Варшавы повозвращались, ксёндзов навезли. Ты ему слово против, так он пальцы в рот и свищет. Старшина, свист услыхавши, и рысят верными ляшскими кобелями, чтобы своих же людей русских православных, на палю сракой взгромоздить. Каждая падлюка мимоходщину[43] норовит стребовать. А нам, сироме бессловесной только то и остается, что терпеть да ждать…

– Чего ждать? – глухо кашлянул капитан. – Пришествия со Страшным Судом?

– Может и Пришествия, может и еще чего. Слухи всякие ходят…

– О чем слухи-то? – поторопил Мирослав замолчавшего собеседника.

– Га? – дернулся Омельян.

– Слухи, говорю, о чем ходят?

– Хмель казаков поднимает, народ мутит. Чумацкий шлях из белого червонным станет, моря кровцы изольются…

– И за что народ поднимается?

– Да за всякое, – махнул рукой чумак. – Одни говорят, что за поругание веры православной с ляхов ответ требовать, другие дюже шибко показачились, за сохой ходить более хотенья нет, третьи – чтобы в реестр их вписали, горлы грызть готовы. Только проку с того реестру? Вон, сорок тыщ народу вписали, а порций[44] и прежних не дают.

– А сам-то как думаешь?

– Что там думать? – удивился Омельян. – Ляхи на волках пахать вздумали, а волки жрать хотят. Хлебом не насытить, крови жаждают. Ну а что словеса красивые к тому примешивают, так ксёндзы с муллами тоже всякое по костёлам да мечетям блажат, лишь бы грошик выдурить…

– Злой ты, дедусь! – грустно улыбнулся капитан. – И как только до седин дожил? На все стороны злостью плюешься. Вон, кочету бедному чуть кишки не выдавил. Кто по утрам будил бы?

– Не мы такие, життя у нас такое. А вдруг вы песиглавцы какие? Как накинетесь, как по рукам-ногам повяжете да начнете в пасть орехи с желудями пихать, чтобы пожирнее да повкуснее тело чумацкое сделалось. Проверять надо. Времена-то нынче предпоследние…

– Предпоследние?

Того, кто отлавливал люцеферистов-отравителей, разносящих миазмы Черной Смерти по Милану, трудно удивить вывертами человеческих мыслей. Но старый чумак сумел.

– Они самые. Последние будут, когда Старая косой шеи коснётся. А пока дышим да хлеб жуём, предпоследние они, времена-то.

***

Распрощались утром, солнце только-только выглянуло. Банда, что была куда быстрее на сборы, ускакала первой, выслушав напоследок долгое объяснение, куда сворачивать, чтобы, двигаясь навпростэць[45], по леву руку от камышей, и на два пальца от солнца, мимо переправы не проскочить…

Омельян, когда спина последнего из наёмников скрылась в пыли, раскрыл ладонь, внимательно посмотрел на короля Сигизмунда и спрятал в нагрудный кисет быдгощский орт[46], врученный капитаном за труды и помощь. Скинул задубелую от дёгтя рубаху, зябко поёжился. Вроде и лето на дворе, а прохладно. Или то старость подкрадывается, седым, но зубастым волком. Достав узкую полоску ткани, накрепко перевязал клюв Рябку. Петух не противился, словно понимая, что случайным криком может испортить многое, если не всё. Затянув осторожно узелок, так, чтобы умной и полезной птице не повредить, ватажок гаркнул на хлопцев, что столпились безмозглой отарой.

- А ну кыш отсюда! Очи зажмурили, ухи позатыкали!

Дождавшись, пока хлопцы отойдут подалее, чумак присел с ножом в руке. Хороший был нож когда-то, а сейчас будто шило сточился. Таким разве что колоть....

Тяжелая капля скатилась по пальцу, упала в след, оставленный конским копытом. Тут же свернулась окутанным пылью шариком. Рядом упала следующая, и еще одна.

Ватажок морщился, давил. И надо-то чуть-чуть, но старческие жилы не хотели расставаться с кровью, а заменить некем. Из хлопцев никто подорожную выписать пока не умел... Наконец на дорогу упала пятая капелюшечка. Дед ударил узким клинком точно в середину получившегося рисунка, зашептал…

В затёкшие ноги будто сотню иголок вонзили. Омельян с трудом встал, ухватившись за воз, постоял, дожидаясь, пока сгинет колючая напасть, или хотя бы не столь болючей станет. Глядя, как отпечаток копыта рассыпается, будто ветром сдутый, со злостью произнес:

– И ляхи у нас, и татарва у нас, и сами друг дружку поедом жрём, так еще и из Европ паскудники притащились, хай им грець, да лысого дидька[47] за пазуху! Платят, правда, по-королевски…

Омельян накинул рубаху, распутал узелок на петушином клюве, посмотрел на небо. По выгоревшей голубизне небосвода кудрявыми улитками ползли белоснежные облачка.

– Эх, чёртова легковесность, всё летят себе без толку, и летят, – проворчал чумак и замахал рукой хлопцам, чтобы подходили. Времени и так потеряно много, жарюка скоро опустится, надо хоть пяток верст одолеть…

– В следующий раз, – беззлобно укорил Омельян Шутика, – гляди в оба, видишь же, скаженные заризяки нагрянули, один к одному подобраны. А ты с самопалом на них. Еще б заступом замахал!

– Оно, ежели в темноте, да по-тихому, то можно и заступом, – проворчал молодой чумак, вины за собой справедливо не чувствующий. – Хрясь его по горлянке, и неси, отпевай.

– И в кого ты только уродился такой скорый? Все бы тебе людей заступом на тот свет спроваживать! – покачал головой ватажок. и хихикнул. – В меня, наверное!

Волы дёрнули воз, степенно зашагали…

***

Никто и не подумал свернуть «через три версты, у приметного явора, драного такого, будто рожа того хлопца твоего». Шлях, что пылился под копытами, сам выведет куда надо. Не в Чигирин же ехать, право слово. Банда там ничего не забыла. На Хмеля глазеть – удовольствие сомнительное.

Мирослав качался в седле, потягивая трубку. Тьфу, ты, чёрт! Капитан провёл ладонью по лицу, показалось – в паутину влетел. Вроде чисто…

И тут накатило. Нахлынуло, навалилось. Пригрезилось, будто оказался на дне зацвётшего пруда-ставка – зелёное все вокруг, презелёное. И небо, и дорога, и…

Капитан схватился за пистолет, перекрестился оружием – против любого морока самый верный способ! Куда лучше косноязычного бормотания молитв. Но наваждение не пропадало.

Рядом с ним ехали мертвецы. Покрытые трупными пятнами, разложившиеся, вонючие… Лошади гнилыми мослами щелкают, облезлыми хвостами мух отгоняют. Мертвецкая гвардия.

Но живая! Рассказывает что-то смешное Магнусс, у которого только голова и цела, а ниже – месиво из ребер и кишок. Щерится выбитыми зубами Юзек, чья голова развалена пополам. Схватился со смеху за живот левой рукой Котодрал, а вместо правой – обрубок… Или то он внутренности из живота повыпавшие запихивает?..

Мирослав опасливо поднял руку – вроде своя, привычная, не из могилы выкопанная. Встретился глазами с Литвином, который по игре наваждения обзавелся рубленой раною через грудь и тремя дырками в животе. Хорошие такие дырки, по краям опалённые, в упор стреляли, добивая.

Глаза у Збыха остались прежние. Только перепуганные вусмерть. Похоже, видел княжич то же самое. Или еще чего похуже. Да что за напасть?! Не поможет, видать, даже если башку змеиную выкинуть. Не от ее благоухания видения...

А потом сразу раз, и схлынуло все, будто не было. И все живые по-прежнему. Хохочут.

***

Что Литвин видел, и какую смерть наваждение командиру посулило, Мирослав спрашивать не хотел. Да и сам Збых не торопился приставать с россказнями, мол, отрубили тебе башку, да прямо в горло и наплевали. В свою очередь, и капитан молчал. Кому оно надо, о смерти своей знать раньше, чем последние времена настанут? Да и не обязательно совпасть должно. Жара, смрад, вот и привиделось чёрт знает что. Вон, как рассказывают, пустыня иной раз целые города уставшим путникам начаровывает для пущего смущения.

Положенный для должности список книг был изучен давным-давно, ещё когда с Гюнтером ходили. Ничего похожего на пережитый морок там не упоминалось. Конечно, кто-то из людей побывал в той смутной зелени призрачного пруда, но не удосужился рассказать другим в назидание. Или так и не вынырнул, померев с испуга. Поэтому записать надо бы, пригодится на будущее.