Дети Гамельна. Ярчуки - Михаил Валин

Слуги замерли. У Хомы заранее в груди спёрло от предчувствия очередного задыхательства, Анчес оледенел с поднятой рукой, так и не успев яблоко с ветви цапнуть. Даже Хелена шевелений избегала – так грозен был голос ведьмы. Смотрела из-под платка хозяйка, глаза по-волчьи мерцали…

Ничто горло Хоме не перехватывало, только враз отнялась левая нога. И повалился казак на траву, словно конь, сраженный безбожною басурманской пулею. Эхом отозвался шум падения рядом – гишпанца колдовство тоже не миновало, завалило.

— Да за что, пани Фиотия, идём же мы, идём, — пискнул кобельер, пытаясь сесть и двумя руками тиская ногу, превратившуюся в бесчувственное полено.

— Уроком будет, — проскрипела ведьма, пристально глядя на свою ученицу – Хелена выстояла, пусть ссутулившись, но лишь крепче прихватила древки на хрупком плечике. – Ступайте, пока вовсе не зачервивели.

Пришлось скакать следом – у гишпанца правая нога обесчувствела, у Хомы левая – обхватившись за плечи, прыгали за хозяйкой и полумёртвой землекопшей. Чуть приостановишься – дых подпирало так, что сразу три шага вперед махнешь.

Выскакали к старой изгороди, ведьма махнула – здесь, мол, ждите. Гайдуки в изнеможении повалились на траву. Вовсе уже стемнело, завели свои скрипучие песни сверчки-цикады. Хома утирал разгоряченное лицо, рядом пан Анч выпутывался из угодившей промеж ног шпаги.

— И что оно? – спросил казак, с опаской поглядывая в сторону, куда ушла ведьма.

— Да отпускает вроде, — прошептал гишпанец, щипая свое колено.

— Отпускает, — признал Хома, вертя ожившей в сапоге ступней. – Я про иное. Чего сюда шли, а?

— Вот ты дурной! В обход же шли, напрямую к кладбищу разве можно? Приметят горожане, — подивился казацкой непонятливости Анчес.

— Ясное дело, что приметят, — подтвердил Хома, теперь и сам осознавший, что за холмики темнеют за ветхой изгородью.

Помолчали. На небо нагнало облаков, бледная луна укуталась в тёмный саван, по травам побежал ночной ветерок, смешивающий шелест сухих стеблей со стрекотом неугомонных цикад. Смотрела на небо панна Хелена, плавали два белёсых пятна луны в огромных колодцах её очей, бежала тень по прекрасному лицу, проявляя грубые швы да пятна следов шорной иглы. Не-не, вот и пропало наваждение, вновь щеки гладкие, точно белый безупречный мрамор. Бывают в городах этакие богатые белые надгробья…

Повела взглядом полумёртвая дева – Хома поспешно отвернулся прочь и, хмурясь, спросил:

— Долго ли ждать нам?

— Как договорятся, — гишпанец вольно вытянулся на траве и тоже глядел в небо.

— Кто?

— Ты вовсе не в себе, или разум прямиком в баклагу заспиртовал? Хозяйка договариваться ушла.

— Ну, это-то понятно. А с кем договариваться, а?

— Полагаю, с жидами, — Анчес по благородному закинул ногу на ногу и пояснил. – У них, иудеев, всегда гроши есть. А богатого христианина или католика на ином кладбище искать нужно. У церкви или костёла. Но там сторожа. Не с руки наши дела делать.

— Это конечно, — охотно признал Хома. – А жида для договорённости надлежит откапывать, или и так можно беседу вести?

— Тут я не знаю, — засомневался гишпанец. – Иудеи, они как обычные мертвецы, только похитрее. Перс или чех тоже подойдут. Главное, найти солидного покойника. Не все ж клад оставляют. Иные помирают, так и вовсе бесхитростно – всё до грошика семейству оставят, без всяких тайностей и изощрений.

— Да, бывает этакая простодушность, — согласился казак, сообразивший, что сотоварищ очень уж много знает. Вот что значит под бочком у ведьмы ночи ночевать! Бабы есть бабы, даже такому сомнительному тонконогому полюбовнику многое выболтать рады – лишь бы слушал. Что ж, если тутошние покойники готовы по договорённости клад уступить, так то дело не очень греховное, тем более раз и особо копать не придется. Хотя Анч и сбрехать может. Вдруг клятая баба вздумала очередных полумертвецов сотворять? К примеру, понадобились ей гайдуки повиднее или полюбовники половчее? Очень возможное положение! Насшиваешь этаких фараоновых слуг, а тебя потом же…

Хому пробило таким ужасом, что разом сел в траве и за голову схватился.

— Ты что? – вздрогнул сотоварищ.

— А ведь ей для нового живого-неживого и обычный христианин понадобится, — прошептал казак. – Вот сдерет она с нас шкуру и заменит чудищем послушным.

Анч поежился, поразмыслил и покачал кудрявой башкой:

— Не, я тому делу фигурой и костью не подойду.

— Отчего вдруг?

— Вовсе неподходящий. И вообще на мне шкуры мало.

— Отчего это ты неподходящий? Очень подходящий. На харю выразителен, кудряв. Сальца чуть добавить, и вообще красавцем будешь.

— Глупости не болтай, — запротестовал сотоварищ. – Во мне ценны учтивость, живость и прочая куртуазность. Их со шкурой не сдерёшь. Вот ты — иное дело. В кости крепок, руки сильные, в уме никак не потеряешь. Харю сменить, усы погуще…

Хома прихватил умника за ворот:

— Уж не твои ли усишки будут побогаче?

— Что за дурни такие…

Философы мигом расцепились и отползли подальше – голос у Хелены оказался негромок, но такой ледяной щекоткой по хребту прошелся, что куда там любому залихватскому крику.

— Э, да ты говоришь, что ли? – прошептал Анч, подтягивая за перевязь к себе поближе фамильную шпагу.

Панночка молчала, лишь смотрела насквозь презрительно.

— А с чего это мы дурни? – воспротивился Хома, успевший перевести дух.

Полумертвячка молчала.

— Мы дурни оттого, что думаем о корысти пани Фиотии вовсе и неправильно, — сообщил напряженно размышляющий гишпанец. – К чему ей вдруг послушных слуг на непослушных менять? Ты сам глянь – Хеленка шибко в прислуги годится?

Хома глянул. Панночка сидела с распущенными волосами, вся из себя дерзкая. Карий глаз локоном вообще закрыт. Или око голубое? Спуталось на ней всё, вон и широкий расшитый рукав с плеча гладенького соскользнуть норовит. Нет, в прислуги такая неприбранная вздорность вовсе не годится! В остальном, конечно, прельстительна...

Тут незадавшаяся прислуга поползла на коленях к казаку. Не очень быстро, но этак угрожающе. У Хомы перехватило дух, выхватил из-за кушака пистолет, успел взвести курок… Толчок маленькой, но на диво сильной ладони опрокинул на спину. Казак пытался отпихнуть ловкую вражину, но панночка уже оседлала несчастного, склонилась, щекоча потоком густых локонов. Глянула глаза в глаза – ох, спаси и сохрани, — разные ведь очи у неё, разные! Хома упер ствол пистолета в стройный стан панночки:

— Уйди!

Склонилась еще ниже, весь свет заслоняя, шепнула в самое ухо:

— Пальни. Потом сам же латку и наложишь.

Хома чувствовал, как размеренно и ровно стучит её сердце. Пахла она вечерней росой и еще чем-то… Панским и девичьим, от чего страх с вовсе иным чувством мешался...

— Если что, так я отвернулся, — из далёкого далека донёсся голос кобельера.

Хома и шевельнуться не мог. В смысле мог, но не хотел. Или, что вернее, хотел, но не мог, потому как… Отчаянно немоглось…

Острые зубки сжали ухо, стиснули сильнее, еще сильнее. Хома осознал, что даже если сейчас его ухо отдерут и с хрустом жевать вздумают, стрелять он все равно не станет. Уж очень губы теплые…

…И хруста не было, и губы исчезли. Казак разлепил веки: Хелена сидела в двух шагах, юбки оправляла. Ну не ведьма ли?!

— Воздержались или как? – поинтересовался Анчес, осторожно оборачиваясь. – И то хорошо. Надоело мне это блудодейство, даже и сказать не берусь как. Яблочка хотите?

Гишпанец доставал из-за пазухи яблоки, а Хома никак не мог опустить курок пистоля с взвода – пальцы тряслись, точно две недели без просыху пил.

— Угощайтесь, — пригласил радушный кобельер. – Отдышитесь. Порядок лучше блюсти, а то накажет проклятая хозяйка. Уж я-то ее знаю.

Гишпанец осекся, потому, как прелестная паненка сделала двойное «хрум-хрум» и сплюнула черенок – более от яблока ничего и не осталось.

— Интересные манеры, — пролепетал Анчес. – Говорят, яблочные косточки для желудка очень полезны.

Хома закончил щупать своё пылающее ухо, сунул за кушак пистолет. Забрал у гишпанца второе яблоко и передал паненке. Хрум-хрум – сплюнутый хвостик стукнул об изгородь.

Ишь, ты, балуется. А ведь была бы на диво лихая и приятная дивчина, если б не мертвая.

— Кормлю вас дурно, что ли? Все жрёте и жрёте, – спросили с кладбища. Хозяйка возвращалась, и, судя по всему, с хорошими новостями. По-крайней мере, у гайдуков ничего в теле не прихватило и не скрутило.

***

Опять шли, местами ощупью продираясь сквозь заросли. Ведьма будто кошачьи глаза имела, пронырливому гишпанцу и полумёртвой паненке тоже ничего, а Хому ветки, как нарочно, цепляли. Ах, пропала добрая свитка! И чего ходили на то поганое кладбище? Хозяйке в одиночестве скучновато покойников навещать?

Хома сообразил, что вовсе не возвращается ведьма, а опять в обход ведёт. Выбрались на прогалину, прошлись вдоль яра. Смутно забелели окраинные хаты Пришеба.