Дети Гамельна. Ярчуки - Михаил Валин

Очаг почти погас – Анчес уже трижды поленья подбрасывал. Похрапывал хозяин корчмы, за окном вот-вот засветлеть было должно. Хома вдевал остаток ниток в иголку, слушал и не слышал ведьминских заклинаний. Губами жуткая мясничиха не шевелила – но витал вокруг стола шёпот холодящий, все плотнее в вихрь закручивался.

Ухо пришлось сдвигать, Хома нитки разрезал, перешил по новой. От усталости уже и не видел ничего. Ведьма, повыше закатав рукава свитки, возилась с дивчиной, что еще живой числилась. Осторожно вытащила руку из взрезанной плоти – на ладони голубенький свет мерцал. Хома удивился: до чего ж девичья душа на пушистый одуванчик похожа? Дунь – взлетит к потолку да рассеется искорками мимолетными.

Вкладывать в мёртвое тело душу оказалось ещё легче, чем у живого ту душу забирать. Пузырилась, ожив и всасываясь между швами запекшаяся было кровь, извивались двухцветные пряди, бледно-пепельный носик стал розоветь. И распахнула глазища дивчина, и обвела корчму взглядом, и столько ненависти в том взгляде было, что отшатнулись ведьмовы слуги к стене, уцепились друг за дружку. Покатились по щекам полуживой-полумёртвой красавицы две слезы: одна кровавая, другая прозрачная, словно из чистейшей криницы[34] истекшая.

Спрашивала что-то ведьма у воскрешённой дивчины, только та молчала, лишь смотрела сквозь непомерно густые ресницы, тем самым манером, что ещё на кладбище упрямой покойнице был свойствен. Ведьма с досадой покачала головой – не всё в работе удалось. Ну, уж вышло, как вышло. Кивнула слугам – Хома и Анчес, утирая рожи от пота и слёз, кинулись порядок наводить. Расставили лавки, пустые бутыли попрятали. Ведьма подвела к порогу бездушную паненку, в которой от паненки мало что осталось, распахнула дверь и усмехнулась:

– Иди, милая, свободна ты теперь.

Исчезла в темноте несчастная, пятнистая от снятой и неснятой кожи. Анчес бросился затирать кровавые отпечатки на пороге.

Хома сливал на руки хозяйке, та утерлась длинным куском небелёного полотна, сказала хмуро:

– Дурно вышло. Что ж не говорит наша красавица? Скромна чересчур. Отец-шляхтич, хоть и тупой, а разглядит чары.

Тут измождённый Хома вообще ничего уж не понимал. Ясно, что ляху дочь подменили. Ну как можно не распознать подмену? Тут и лик иной, и чернява наполовину, а уж шрамов и швов… Швы, правда, рассасывались на глазах – уже вовсе не стяжки кривые, кое-как лоскутья плоти скрепляющие, а прожилочки голубоватые на господской холеной коже. Но ведь стала паненка прельстительнее на личико в дюжину, а то и в две дюжины раз! Как тут не спохватиться!?

Впрочем, что за дело живому казаку до той мертвецкой красоты? Не-не, и даром не надо той пригожести. Уйти бы! Может, отпустит ведьма? На что ей теперь криворукий швец?..

Хозяйка глянула мимоходом:

– Отпущу, казак. Вот до города проводишь, сполна отслужишь, вот тогда расписку в огонь и кинем. А пока надлежит нам времени не терять, да покинуть приют гостеприимный. Как думаешь, хватятся подмены?

– Всяко может быть, – выдавил Хома.

Ведьма улыбнулась, показав крупные, острые, как у бобрихи, зубы.

– Верно присоветовал. Чтобы красавицу нашу не тронули, пусть иного человека разыщут вовремя. Ну-ка, буди хозяина нашего, заспался он.

Не смея ослушаться, Хома подошел к похрапывающему хозяину, тронул толстяка за плечо. Пришлось порядком потрясти – не желал корчмарь просыпаться. Но вот вскинул плешивую голову, потёр бычий загривок да встал с готовностью, глазами залупал. Словно и не видя, прошёл мимо сидящей на столе голой полумертвячки, вышел на крыльцо. Встал, задрав голову к беззвездному небу, зевнул звучно. Пошёл за хату…

– Пойдём и мы глянем, – приказала ведьма. – Если что, веревку подашь нужную, поможешь страдальцу. Этакий боров, вдруг сам не управится.

Хома обреченно потащился за чёртовой бабой.

Помогать не пришлось. Когда вошли в конюшню, хозяин корчмы уже перекинул вожжи через балку и ладил петлю. Лошади в стойлах волновались, гнедой мерин испуганно ударил копытом в стену. Корчмарь накинул на себя петлю, озабоченно покрутил шеей и полез на жерди – те заскрипели, но выдержали. Потом вздрогнула вся конюшня, посыпалась с потолка пыль, шарахнулись лошади… Раскачивалось повисшее в петле дородное тело, дергало ногами, почти доставая сапогом до земли. Ну, с ладонь-то и не хватило.

– А лошади у варшавского шляхтича и вправду недурные, – заметила ведьма, глядя на вздрагивающих лошадей…

Доделали уборку, стол вымыли. Полумёртвая панночка вернулась в свою комнату. Сонно закукарекал во дворе петух. Будто спохватившись, кочеты зашлись по всей Мынкивке. Как-то вдруг щедро запахло навозом, мальвами и ночной росой. Ведьма поморщилась:

– Спать идите. И помните, что мне смирные да хлопотливые слуги нужны. Баловать приметесь, так из двух лукавых одного смирного слеплю. Ступайте, ступайте…

Прислужники повалились на сено – в сеновал уже пробивался утренний сумрак. Анчес притащил свое имущество: кожаную торбу и узкую прямую шпагу в некогда богатых ножнах с серебряными завитушками.

– Это что у тебя? – вяло удивился Хома.

– Шпага. Фамильная. От прадеда, – объяснил гишпанец.

– Тоже кобельером был? – пробормотал казак, пытаясь ногтем отколупать кровавые блямбы со штанов, радуясь, что давнёхонько пропиты шелковые шаровары, что широки, будто самисеньке Чёрное море, и не они запачканы, а то вовсе лютая обида взяла бы. – Э, да тут вся нога до сапога замарана.

– Королём титул сей дарован. Не веришь, что ли? – кошачьи усики Анчеса буйно встопорщились.

– Верю, чего не верить. И что с нами теперь будет, пан благородный гишпанец?

– Может, и вправду на волю отпустит? – жалобно проскулил кобельер.

Это уж конечно, она непременно отпустит! После догонит и ещё разок отпустит. Эх, к чему о несбыточном болтать? Лучше задремать на часок – все силы выжала чёртова колдунья. А ведь утро уже…

Утро и вправду быстро наступило. Поднялся у корчмы дикий крик, набежало селян во двор, вдесятером удавленника из петли вынимали. С чего он?! Как?! Зачем?! Добрый ведь человек был, набожный! Ох, беда-беда…

В большой спешке съезжали заночевавшие в корчме гости, шум, гам, плач и суета...

… Карета ждала у рощи за околицей. Сидел неподвижно седоусый онемевший шляхтич, замерла на потертых подушках его подмененная дочь, улыбалась из распахнутой дверцы ведьма – уже в господском платье и шапке замысловатой:

– Что ж вы, слуги мои верные, ждать заставляете?

Удушье накатило такое, что Хома закорчился в пыли, норовя в отчаянии стукнуться головой об окованное колесо кареты. Рядом издыхал, лягался дырявыми сапогами несчастный гишпанец. Ослабила хватку ведьма, кое-как взобрался к кучеру на облучок Хома, устроился на запятках Анчес…

– Трогай! – приказала ведьма.

Кучер, так и не повернувший головы на все предсмертные хрипы и прочие дерганья, взмахнул вожжами. Мягко покатились колеса по дорожной пыли. Хома утер лицо, сплюнул под копыта – эх, добрые кони. Прощай, проклятая Мынкивка! Век бы тебя не видать! Вот только с собой увёз казак своё проклятье, да и хозяйку заполучил, хуже которой не бывает! Сам-то кто теперь? Прислужник чёртов, который похуже самого чёрта считается. Но дышать-то каждой твари хочется…

Глава 5. Об опасности дорожных безрекомендательных знакомств

Тяжела доля чумака. И солнце жарит, и ветер пронизывает, и разбойный казарлюга похоронную рубаху[35] забрать норовит. Но в конце дальнего пути ждут садок вишнёвый со шмелями гудючими да белёная хата. Ну и жена, конечно, или та, кто на дорогу рушник-полотенце дарила. Ждёт под теми самыми вишнями, стол обильный накрывши. И каравай там, и сальце, и вареники, творогом напиханные. Ну и горилка дожидается холодная, смачная, что водою в горло льется, только подноси...

Губы сами плямкают, во впредвкушении. А брюхо в ответ гуркотит[36] до дому торопится, на рыбу-тарань надоевшую жалится. Эх...

***

На дорогу, что доселе таилась от досужих глаз за высокой, выше человеческого роста, травой, Охотники выскочили под самый вечер, когда багровое солнце коснулось щетинившегося далёким лесом горизонта.

Мирослав прикусил губу, размышляя над превратностями поисковой удачи. Видать, решила та блудливая девка не просто отвернуться спиною, как вышло в драке со змеёй, а, отворотившись, нагнуться и прогнуться для пущего наёмничьего удобства.

Судя по следам колес и копыт, да изобилию “лепёшек”, банда выехала не на простую дорогу, связывающую пару-тройку сел, а на чумацкий шлях. Если память не подводила, то среди местного люда сей торный путь звался Муравским. В честь травы-муравы, обильно растущей по обочине. Хотя, вроде бы Муравский куда восточнее? И не шлях то в привычном человеческом понимании, а больше направление...

Капитан, если быть честным самому с собой, не разделял уверенности Ордена и Церкви. Не верилось, что достаточно добраться в указанное место. Скорее всего, украденное давным-давно перепрятано. Или «Псов Господних» сбили со следа, подсунув ложную наживку. Но с другой-то стороны, его дело маленькое. Отчетливо вспомнилось лицо кардинала. Они встречались в Милане. Задолго до Дракенвальда. Когда-то давным-давно. Захотелось хлебнуть крепкого андалузского вина, чтобы погасить вновь затлевший уголек бессильной злости. Единственная радость, что Иржи тогда угробили…