На всю жизнь - Леонид Николаевич Радищев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь Костя начинал задыхаться от восторга, ему не хватало слов, и он убегал.
Вот так и случилось, что культкомиссии смогла заглянуть в зал чуть ли не за полчаса до начала вечера. Когда члены культкомиссии вошли в зал, разом вспыхнули все источники света, и глазам присутствующих открылось «устрашающее зрелище», как вспоминал потом батько Гордиенко: занавес представлял собой нечто, похожее на серую глухую стену, на которой выступили разноцветные разводы плесени.
Но главное творение таинственного художника помещалось в центре большого полотнища, укрепленного над занавесом. Это был густо намалеванный малиново-красный квадрат, от которого во все стороны расходились лучи, похожие на оглобли. По бокам квадрата, упираясь в него ногами, лежали на спинах два человекоподобных существа в синих робах.
Дико перекошенные физиономии этих странных существ походили на отражения в кривых зеркалах Народного дома — излюбленного развлечения петроградцев. Но там это было смешно и весело, а здесь…
— Здесь мы видим перед собой произведение нового, революционного искусства, — заговорил Костя тоном музейного экскурсовода. — Идея, заложенная в нем, такова: для нас все так же солнце станет… Вот здесь вы видите это самое солнце с лучами… К сожалению, художник не успел оформить колонны…
Потрясенная культкомиссия безмолвствовала. Первым заговорил батько Гордиенко, как всегда в минуты волнения, вмешивая в свою речь украинские слова.
— Це сонце? — подступил он к Косте. — Да ты что, смеешься? Ты бачил такое сонце на небе? Бачил, я тебя спрашиваю?
— Не надо все понимать так буквально! — нервно ответил Костя. — Это называется футуризм! Происходит от слова «футурум», что означает будущее… И, конечно, тут требуется известная подготовка…
— А ты, значит, подготовился! — нахмурился батько. — Теперь понятно, почему тот хвутурист от людей ховался, — он обернулся к членам культ-комиссии. — Скажите, други, что теперь будем делать?!
Но делать что-либо было поздно. Уже заняли свои места контролеры, и до начала вечера оставалось считанное время…
Последний вечер старого года ничем не отличался от других декабрьских вечеров. Так же темно и пусто было на улицах Петрограда. Пронзительный ветер свистел в прямых, строгих набережных, сдувая колючий снег с ледяной поверхности Невы. И странным, неправдоподобным выглядело в этой бескрайней тьме огромное здание с ярко освещенными окнами, с зажженными фонарями у подъезда.
В бывшее Михайловское юнкерское училище пришли не виданные здесь прежде гости: металлисты со старого «Леснера», рабочие с «Айваза», «Нобеля», «Парвиайнена», ткачихи с большой Сампсониевской мануфактуры. Рядом с солдатскими гимнастерками, обмотками, рабочими блузами, грубыми сапогами — давно не надеванные костюмы, воротнички, галстуки-бабочки, прически, туфли на каблучках.
Белоколонный зал сверкает огнями и чистотой. Зрители нетерпеливо поглядывают на свежесколоченную дощатую сцену, где настраивает инструменты симфонический оркестр. И всюду — в фойе, в зале, на сцене, за кулисами — мелькает фигура Кости Лебедева в наутюженной черной паре.
Начинается праздничный концерт. Все идет отлично, замечательно, но организаторы встречи в напряженном ожидании. То один, то другой спускаются вниз, выходят на набережную. Она все так же пустынна. Квадраты света лежат на снегу, но достаточно отойти немного в сторону — и сразу погружаешься в темноту. Только на том берегу Невы, за Литейным мостом, видно шевелящееся огненно-рыжее пятно. Это красногвардейский пост разжег костер.
Отзвучала «Сорочинская ярмарка». На сцене появляется «Старый год» — в зипуне, в мохнатой шапке, с клюкой — и произносит прощальную речь: да, прошло, прошло его время, пора уходить, но он надеется, что не зря пожил на свете и что будет чем помянуть его в грядущих веках…
В зале раздвигают стулья, освобождают место для танцев. На сцене размещаются трубачи. Взмахнул палочкой капельмейстер, и первые пары заскользили по натертому паркетному полу…
Время летит. Нет, не смогут, наверное, приехать сегодня дорогие гости из Смольного.
Батько Гордиенко собрался уходить. Одежда у него в артистической, за сценой. Чтобы не пробираться одетым через зал, не мешать танцующим, он решает пройти черным ходом. Здесь, на узкой полутемной лестнице, тускло светит угольная лампочка.
Навстречу ему поднимаются двое; шапки, воротники у них запорошены снегом. Гордиенко прислоняется к перилам: кто бы это мог быть в такой поздний час?
И вдруг сердце у него начинает стучать гораздо сильнее, чем ему положено.
— Владимир Ильич! Надежда Константиновна! Почему здесь? Мы ждали вашу машину с набережной.
— Заехали как-то неудачно, не с той стороны… еле нашли лестницу. — Ленин стряхивает снег с воротника, здоровается. — Извините, что так запоздали. Раньше никак не могли.
У Гордиенко дрожат руки от радости; вот счастье-то, что не успел уйти. Он выводит гостей в коридор. Их встречают мощные раскаты духового оркестра, дружное притоптыванье каблуков.
Вспомнив дискуссию о танцах, Гордиенко осторожно поглядывает на Ленина.
— Весело у вас! — одобрительно улыбается Владимир Ильич. — А нельзя пройти как-нибудь этак… понезаметнее?
— Понезаметнее? — Гордиенко задумывается. — Разве что через сцену!
Они идут к лесенке, ведущей на сцену. Навстречу попадается товарищ Костя — одновременно и сияющий и страшно озабоченный. Батько тянет его за рукав, говорит на ухо коротко, быстро:
— Оркестру — «Интернационал»!
Костя бросает молниеносный взгляд на гостей, круто поворачивается и взбегает по лесенке. Гости поднимаются на сцену. Идут, стараясь держаться поближе к стенке. И вдруг смолкает оркестр. Танцующие пары недоуменно останавливаются: что такое? Ведь танец не закончился!
Неожиданно на полную мощь гремит меднотрубый «Интернационал». Короткое замешательство — и точно прибой устремился к сцене. Теперь уже никуда не укрыться дорогим гостям. Владимир Ильич улыбается уголками глаз. Перехитрили все-таки. На воротнике у него еще поблескивают нерастаявшие снежинки.
А шквал аплодисментов гремит все сильнее.
Владимир Ильич подходит к краю сцены, вынимает часы, показывает на них. Он поздравляет выборжцев с Новым годом. Говорит о трудном и необыкновенном счастье строить новое, еще не виданное в истории государство трудящихся. О том, что молодой Советской республике придется отстаивать себя в тяжелой борьбе, но что народ, который создал Советскую власть, не может быть побежден.
В ответ ему гремят такие аплодисменты, которых никогда не слыхивал этот зал, — такие, что закачались подвесные хрусталики в массивных люстрах под высоким потолком.
Комнату, расположенную сбоку от сцены, организаторы вечера постановили считать буфетом. Здесь имеются стулья, столы, и на одном из них — небольшой кипящий самовар. Угощение поставлено богатое — чай настоящей заварки, ржаные сухари, липкие конфеты-подушечки.
Много знакомых оказалось здесь у Владимира Ильича и Надежды Константиновны, много нашлось общих воспоминаний. Были среди приглашенных и те самые красногвардейцы со старого «Парвиайнена», которые летом несли охрану Ленина, когда он жил у своих на Петроградской стороне. И сейчас они напомнили ему об