На всю жизнь - Леонид Николаевич Радищев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы, живущие сегодня, с неизъяснимым волнением вглядываемся в скупые кадры кинохроники, сохранившиеся от тех неповторимых лет. Какое-то общее выражение видим мы на суровых, исхудавших лицах людей, которые шагают с винтовками, слушают оратора, ворочают скелеты разбитых машин, таскают бревна на субботниках, — на них отсвет великого времени, слитность своей личной судьбы с судьбой революции.
Далеко не все из этих людей умеют читать и писать, произнести без запинки недавно пришедшие к ним трудные слова «империализм», «капитализм», но они первые нанесли сокрушительный удар этому опившемуся кровью хищнику.
И вот частица этой могучей, гневной силы, из которой вскоре вырастет Красная Армия, один из первых ее отрядов, перед отправкой на фронт слушает напутствие Ленина. В том, что говорит Ленин, жесткая правда о сегодняшнем дне и бесконечная уверенность в победе. И заканчивает он свою речь словами, которые и сейчас звучат повсюду, где народ поднимается против своих душителей:
— Победа или смерть!
Огромный митинг отвечает залпами мощных хлопков. Ленин сходит с броневика, становится немного в сторонке, рядом с Фрицем Платтеном, швейцарским коммунистом.
Очередь за следующим оратором.
На трибуне солдат в старой, обтершейся шинели, с винтовкой, с походным мешком за плечами. Видно, как он волнуется, как шевелятся желваки скул на небритых щеках.
— Товарищи! Я три года сидел в могиле, которая называется окопом. Хотел пробираться домой, да вот, оказывается, еще рановато! Винтовку свою я не бросил, вот она винтовочка-то!.. Скажу вам, как фронтовик, видевший своими глазами: крепко мы напугали у германцев и австрияков ихнее высокое начальство! Страшнее им, чем всякие снаряды, два слова: Совет! Ленин! — Он с веселым торжеством огляделся на все стороны. — А сейчас, товарищи, обращаюсь к вам с просьбой: еще когда я сидел в окопах, то составил собственное стихотворение. Конечно, как умел! Прошу разрешить мне огласить его перед вами!..
Если бы о митинге в Михайловском манеже были помещены в газетах обстоятельные отчеты, как делается нынче, то в этом месте, в скобках, было бы напечатано так: (Веселое оживление в зале. Выкрики: «Давай, не робей!»)
Товарищ Ленин быстро переводит по-немецки товарищу Платтену, что оратор прочтет стихи собственного сочинения. Платтен восклицает: «О, как это интересно!»
— Стихотворение товарищу Ульянову-Ленину! — произносит солдат.
Полная неожиданность для Владимира Ильича. Он даже чуть отходит назад, точно хочет укрыться за своими соседями.
Громким, окрепшим голосом солдат начинает:
Привет тебе, наш вождь народный,
Защитник права и идей,
Кристально чистый, благородный,
Гроза богатых и царей!
Семья трудящихся, голодных
В твоих рядах, в борьбе — твой щит!
Их легион, — сынов народных,
На страже — верит, победит!
Солдатскому поэту выражают бурное одобрение. Очень к месту пришлись его стихи. И Владимир Ильич, который так не любит, когда о нем говорят или пишут что-то хвалебное, аплодирует вместе со всеми: он понимает, какими чувствами продиктованы безыскусственные строчки солдата.
— Слово предоставляется социалисту из Америки товарищу Вильямсу! — говорит председатель митинга Подвойский.
На броневик взбирается высокий молодой человек в русском овчинном тулупе и шапке-ушанке.
— Прекрасно, прекрасно! — оживленно говорит Владимир Ильич. — Выступайте, а я буду вас переводить!
Но Вильямс храбро отвечает, что выступать будет по-русски. В глазах у Владимира Ильича зажигаются веселые искорки: ну что ж, посмотрим, что из этого получится!
«Что бы ни делал иностранец с их языком, русские остаются благожелательными и снисходительными, — с сердечным юмором и теплотой вспоминал потом Альберт Рис Вильямс об этом выступлении. — Они умеют ценить если не умение, то, во всяком случае, старание начинающего! Поэтому моя речь прерывалась продолжительными аплодисментами, которые каждый раз позволяли мне перевести дух и найти несколько слов для следующего короткого броска…»
Но все-таки их не хватало, этих трудных русских слов. Остановки, перебои в речи оратора делаются все чаще, и когда он хочет высказать самую главную свою мысль, наступает мучительная пауза…
И тут сразу же приходит «скорая помощь».
— Какого слова вам не хватает? — быстро спрашивает по-английски Владимир Ильич.
— Enjist!
— Вступить!
— О, вступить! — бодро подхватывает оратор. — Я имею вступить… армия… Совет!
Дружные аплодисменты. Разгоряченный Вильямс сходит с трибуны. Оказывается, одно из самых лучших средств для согревания — это произносить речи на языке, который плохо знаешь.
Семнадцатый год знал три гимна; его встречали с «Боже, царя храни», потом зазвучала «Марсельеза», а к своему окончанию он пришел с «Интернационалом».
Когда на Марсовом поле хоронили жертв Февральской революции, только оркестр кронштадтских моряков умел его исполнять. А теперь «Интернационал» грозно звучит всюду.
— Обратите внимание, в Европе иначе поют! — говорит Платтену Владимир Ильич, выходя из манежа. — Там поют: «Это будет последний и решительный бой», а у нас народ внес поправку: «Это есть наш последний и решительный бой…» Да, бой уже наступил, но последний ли он?!
ПО ДОРОГЕ В МОСКВУ
Поезд приближался к Москве. В крайней теплушке, где ехала охрана, непрерывно топилась печурка. На воле свирепствовал мороз, который еще недавно называли крещенским. Над станционными поселками стоймя держались белые дымки, похожие на оплывшие свечи.
Когда поезд остановился у какой-то подмосковной станции, один из красноармейцев (товарищи называли его «старшой»), кряхтя, натянул шинель, надел суконный шлем-шишак, полевую сумку, нацепил кобуру и сказал, что сходит проверить вагоны. Теперь, когда до Москвы остались считанные версты, можно, пожалуй, не опасаться всякого рода неожиданностей, которых было так много за их долгий и тяжкий путь.
Придирчиво оглядывая запечатанные вагоны, старшой дошел до конца платформы и спустился — точнее, съехал по скользким ступеням прямо в снежное поле. Отсюда как будто начинался совсем другой мир. Недвижимо стояли замерзшие серебряные березки — кажется, только дотронься до них, и они зазвенят. Было очень тихо, и в этой застывшей тишине отчетливо послышался короткий, жалобный звук: какая-то из этих нежных березок не выдержала стужи, дала трещину. Небо над далеким горизонтом наливалось свирепо багровым заревом: Московская губерния встречала морозом под стать сибирскому.
Старшой постоял, поежился и пошел обратно. На платформе не было обычной посадочной кутерьмы, охрана не пропускала к маршрутному составу, но у крайней теплушки почему-то собралась небольшая толпа.
Старшой прибавил шагу: похоже на происшествие. Еще издали он отметил в толпе длинного парня в фуражке. Рядом стояло несколько женщин, замотанных в платки, железнодорожники в черных, промасленных шубах.