Свободное владение Фарнхэма - Роберт Хайнлайн

Их провели в другую комнату и там обследовали. Человек, занимавшийся ими, носил обычную белую рубашку и небольшую эмблему на тонкой золотой цепочке. Не нужно было иметь диплома, чтобы догадаться о его профессии. С больным он обращался так, что вряд ли когда-нибудь разбогател бы практикуя, решил Хью. В нем было что-то от военного врача, он вел себя не то чтобы недоброжелательно, но довольно безразлично.

Он очень заинтересовался съемным мостом, обнаруженным во рту Хью. Он внимательно осмотрел его, затем обследовал дыру, которую тот прикрывал, передал мост одному из своих помощников и отдал какое-то распоряжение. Помощник ушел, а Хью подумал о том, что жевать ему не так уж удобно, как раньше.

Врач потратил на них по часу или даже больше, пользуясь инструментами, неизвестными Хью. Единственными жестами и тестами, знакомыми ему, были измерения роста, веса и давления. С ними обоими что-то делали, но ни одна манипуляция не причинила боли — никаких скальпелей или подкожных инъекций. За это время мост принесли обратно, и Хью получил разрешение вставить его на место.

Но обследования и процедуры часто казались им унизительными, хотя и не болезненными. После одной из них, когда Хью уложили на стол, с которого только что отпустили сына, Дьюк спросил:

— Ну и как тебе все это, отец?

— Отдыхаю…

Дьюк фыркнул.

То, что оба человека имели шрамы после операции аппендицита, показалось врачу не менее интересным, чем съемный мост. Жестами он изобразил боль в животе, а затем большим пальцем указал на местоположение аппендикса. Хью с трудом удалось выразить согласие, так как утвердительное кивание головой, по-видимому, носило здесь смысл отрицания.

Ассистент вошел снова и вручил врачу какой-то предмет, похожий на еще один мост. Хью было велено открыть рот: старый мост был извлечен и прилажен новый. Хью потрогал его языком, и ощущение было такое, будто он ощупывает зубы. Врач исследовал им все зубы, очистил их и запломбировал — совершенно безболезненно, но и без анестезии, насколько понял Хью.

Хью опять был внезапно «связан» (то же невидимое поле), укреплен на столе в положении «лежа на спине», а ноги его были подняты и разведены в стороны. После чего подкатили столик с инструментами, и Хью догадался, что его собираются оперировать, а затем с ужасом понял и то, какого рода операция его ожидает.

— Дьюк! Дьюк! Не давайся им! Попробуй выхватить у него хлыст!

Но Дьюк колебался слишком долго. Врач не держал хлыста в руке, но зато всегда имел его рядом. Дьюк рванулся к нему, но врач оказался проворнее. Через несколько мгновений Дьюк уже был уложен на спину с разведенными ногами, еще не успев оправиться от настигшей его пронизывающей боли. Но они оба продолжали протестовать, насколько это было в их ситуации возможно.

Врач задумчиво посмотрел на них. Был вызван конвоир, сопровождавший их сюда. В конце концов пришлось пригласить злющего коротышку с большим медальоном, который пришел, оценил обстановку и вихрем умчался.

После этого какое-то время ждали. Между тем главный врач заставил своих ассистентов закончить приготовления к операции, и теперь уже не оставалось ни малейших сомнений в ее характере. Дьюк заметил, что лучше бы им сегодня утром оказать сопротивление и погибнуть мужчинами, чем вот так покорно ожидать своей поросячьей участи. Да они бы дрались, как подобает мужчинам, напомнил он отцу, если бы он не струсил.

Хью не стал спорить. Он согласился. Он все пытался убедить себя в том, что его нерешительность была вызвана заботой о женщинах. Но это мало утешило его. Что правда, то правда, свои… он в последние годы использовал довольно редко… а теперь они, может быть, вообще ему больше никогда не понадобятся. Но, черт побери, он привык к своим яйцам, и все тут! А для Дьюка, в его молодые годы, обходиться без них будет еще труднее.

Спустя какое-то время коротышка ворвался к ним, разъяренный, как никогда. Он выкрикнул какой-то приказ. Хью и Дьюк тут же были освобождены.

На этом все и закончилось, если не считать того, что они полностью были натерты ароматным кремом. Им выдали по ночной рубашке, провели по длинным пустынным коридорам. Хью был посажен в камеру. Дверь не запирали, но открыть ее было невозможно.

В одном из углов стоял поднос с едой и ложкой. Пища была превосходной, но кое-какие блюда он даже не смог определить. Хью ел с аппетитом, выскреб дочиста все тарелки и запил обед легким пивом. После чего улегся спать на мягкой подстилке на полу, отрешившись от всех забот…

Разбудили его шаги.

Он был отведен в другое помещение, тоже более чем просто отдаленное. Это оказалась учебная комната. Здесь его поджидали два невысоких белых в ночных рубашках. Они обладали всем необходимым для организации учебного процесса: разновидностью классной доски (с нее можно было стирать написанное быстро и бесследно каким-то удивительным способом), терпением и хлыстом, поскольку занятия проводились «под неумолчный напев ореховых розг», как сказал поэт. Ни одна ошибка не оставалась незамеченной. Оба они умели рисовать и прекрасно жестикулировали, объясняя что-либо Хью. Его учили говорить.

Хью заметил, что память улучшается под воздействием боли — желания повторять ошибку дважды у Хью не возникало. Первое время его наказывали только за то, что он забывал слова, но со временем можно было ожидать всплески боли и за неточности в склонении, синтаксисе, идиоматике и произношении.

Такое обучение по Павлову — если его мысленные подсчеты были верны — продолжалось семнадцать дней. Ничем, помимо учебы, он не занимался и не видел ни одной живой души, кроме своих учителей. Они обучали его по очереди, на занятия уходило по шестнадцать часов в день. Выспаться при этом ему не дали ни разу. На уроках он не дремал — не осмеливался. Раз в день его мыли и выдавали чистую ночную рубашку. Дважды в день кормили, пища была обильной и вкусной. Трижды в день его под конвоем водили в туалет. Все остальное время он учился говорить, каждую минуту опасаясь того, что за ничтожный промах его опалит жгучая боль. Но он научился предотвращать наказание. Вопрос, заданный достаточно быстро, иногда изрядно выручал его. «Учитель, ничтожный слуга понимает, что есть протокольные разновидности речи для каждого статуса, от вышестоящего к нижестоящему, и наоборот. Но ничтожный в своем глубоком невежестве никак не может догадаться, что из себя представляет каждый статус — не осмеливаясь даже и предположить, какими путями шел Великий Дядя, создавая оные — и не сознавая даже иной раз, какой из стилей речи имеет честь употреблять почтенный учитель, обращаясь к ничтожному слуге своему во время занятий, и какой из них ему, ничтожному, следует осмелиться употреблять в ответ. Более того, покорный слуга не имеет ни малейшего понятия о своем собственном статусе в Великой семье, если будет угодно милостивому Наставнику…»