Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На протяжении субботы, воскресенья и утра понедельника семь оставшихся подданных нашего крохотного могилёвского княжества думали, что же им делать. Вначале, как несложно угадать, побеждала революционная точка зрения: никаких компромиссов, никаких уступок, «война до победного конца»! Но вот, более разумные, более практические соображения стали постепенно брать верх…
Соображения эти заключаются вот в чём: принуждать меня к отказу от проекта или, тем более, к написанию заявления об увольнении с открытой датой группа, разумеется, не считает возможным. Это было бы «полным позором» и поступком совершенно низким. Но вот поставить меня в известность о требованиях Ангелины Марковны… Грустно, спору нет, но ведь и апрель подходит к концу? Важно ли, кто с формальной точки зрения закончит сборник, кто будет упомянут в качестве главного редактора? Может быть, государь всё же найдёт возможность совершить некоторую жертву ради общего блага, которую ведь его исторический визави тоже однажды совершил?
В понедельник около полудня сторонники «здравого подхода» победили окончательно, о чём немедленно и сообщили нашему белорусу. Само собой, группа раскололась: четверо «за» то, чтобы сообщить мне об условиях Сувориной, двое «против» и один «воздержался». И раскол этот тоже неприятен: он так некстати… Может быть, мой добровольный отказ от проекта восстановит добрую атмосферу, да и вообще будет меньшим из двух зол? Никому ведь не хочется получать «неуд» за выпускную квалификационную работу: так же, пожалуй, им и дипломов не дадут…
Ну вот, подытожил Марк, вздохнув, теперь я знаю положение дел. Он сам вовсе не одобряет того, что группа решила передать мне ультиматумы Сувориной. А уж поведение Ангелины Марковны он и вовсе осуждает, и — пусть я не сомневаюсь в этом — не он один! Но — что же ещё ему оставалось? Решение теперь за мной, верней, оба решения.
[27]
— Я закрыл глаза и откинулся к стенке купе, — говорил мой собеседник. — Как странно, думал я: в жизни едва не каждого человека, который занимается историей последнего государя, рано или поздно появляется его личное второе марта. Вот они сидят напротив меня, словно Гучков и Шульгин в том вагоне литерного поезда…
Бог мой, вдруг сообразил я, и почувствовал своего рода озноб: да ведь эти двое и есть именно Гучков и Шульгин!
И даже сидят они ровно на своих местах, именно там, где сели девяносто семь с небольшим лет назад. Гучков — через столик у стены вагона, напротив, Шульгин — наискосок.
Не хватает только генерала Рузского — пренебрежём им — да Фредерикса ровно напротив Шульгина: человека верного, бесконечно преданного — и совершенно неспособного помочь. Впрочем, почему не хватает? Девушка рядом со мной безусловно верна — и тоже помочь мне совершенно не в состоянии.
Я открыл глаза и встретился взглядом с Шульгиным.
«Я бесконечно подавлен, ваше величество, — скорбно произнёс Василий Витальевич. — Как вышло, что именно я, давший себе зарок никогда более не принимать вашего отречения, снова оказываюсь в этом же проклятом вагоне, в той же самой ненавистной точке истории! Об этом я думал всю Великую субботу. А потом осознал: мистерия не в том, чтобы развернуть этот поезд. Не нам это совершить! Русская мистерия, как и любая, состоит в том, что государь совершает повторяющееся: раз за разом приносит свою жертву. Видимо, это нужно для натяжения неких незримых нитей, для таинственной работы механизма! А мы только наблюдаем за этим действием царственного механика глазами побитой собаки».
Это верно: именно такими глазами он и глядел на меня.
Я грустно улыбнулся. Заметил:
«Слишком много громких слов, Шульгин: всё это можно сделать проще…»
«Вам нужно время, чтобы подумать?» — уточнил Гучков.
«Ещё предложите помолиться, Сан-Иваныч, как тогда… Нет, ни малейшего, — ответил я. — Мистерия, как назвал происходящее ваш коллега, — это не то событие, во время которого колеблются или долго думают. У вас есть бумага, надеюсь?»
Шульгин, кивнув, протянул мне два заранее заготовленных аккуратно сложенных листа бумаги. «Именно два! — отметил я про себя. — Значит, тоже не сомневается».
Достав ручку из своей сумки, я написал на первом:
Считаю возможнымъ передать руководство «Голосами передъ бурей» ____________________________.
А. М. Могилёвъ
«Пожалуйста, — пояснил я, вручая эту записку Гучкову. — Прочерк на месте фамилии, так как у тех, кто просит, семь пятниц на неделе. Пусть назначают, кого хотят».
Кстати, «еры» в этой записке, то есть твёрдые знаки, я оставил как некий шик, насмешку, лихость, как папиросу, которую перед расстрелом невозмутимо докурил Николай Гумилёв. Недопустимо, знаю сам, сравнивать с расстрелом такую сущую житейскую мелочь, как отстранение от проекта, знаю сам о неуместности моего сравнения, знаю и, едва сказав, уже этой неуместности устыдился.
На втором листе я написал заявление об увольнении по собственному желанию, тоже, кстати, в дореформенной орфографии. Подумалось: если не пожелает отдел кадров принимать такое, мне же и лучше.
Гучков передал обе бумаги Шульгину и тот, внимательно изучив их, убрал в свою сумку. Оба встали в проходе.
«Нам неловко и грустно», — объявил Шульгин с непроницаемым лицом.
«Да, — подтвердил Гучков. — Мы вас покинем на несколько минут. Мы должны сообщить о ваших решениях…»
«… Народу и новой власти», — предположил я окончание фразы с некоторым юмором.
«Так точно», — подтвердил он без тени улыбки.
Не говоря больше ничего, оба вышли из купе. Дверь закрылась.
[28]
— Марта, — вспоминал Андрей Михайлович, — только и ожидая их ухода, развернулась ко мне, глядя на меня своими невозможно большими глазами.
Она глядела на меня, наверное, целую минуту, я отвёл глаза первым. Всякий раз, решая вновь на неё посмотреть, я обнаруживал всё тот же прямой, ясный, неуклонный взгляд.
Несколько раз она порывалась заговорить, но как будто не находила слов, или голос ей отказывал.
«Как это славно, что она оказалась рядом! — думал я между тем. — У моего визави после принятия решения под рукой не было никого, кроме Воейкова — и он пошёл в купе к Воейкову и разрыдался у него на груди. Я рыдать, конечно, не буду: не от царства же отрекаюсь! Не дождётесь, ещё чего…»
Марта наконец протянула руку — я дал ей мою, правую — она взяла её в обе свои и сжала так сильно, что это было даже больно.
«Я тебя не оставлю, — прошептала она. — Я не представляю, что теперь должно произойти, чтобы я тебя оставила».
Ещё мы так сидели, тихо, не шевелясь,
