Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ну да — если к тому моменту не окажется поздно их задавать, — пробормотал Герш с еврейской проницательностью. — А кто, интересно, её надоумил?»
«Иван», — ответил я лаконично.
«Любопытно, а Ивану кто нашептал? — развивал мысль Борис, повторяя моё собственное беспокойство. — Честное слово, не я!» Он перевёл осторожный взгляд на Марка.
«Вы совсем обалдели! — возмутился тот. — Я, господа, доносчиком никогда не был! Особенно о том, что не является моим собачьим дело!»
Я испугался, что сейчас именно Марта со своей невозмутимостью скажет: это именно она написала Ивану (чтобы досадить Насте, например). Но Марта пояснила:
«Я Аликс никакого зла не желаю. Я её уважаю, хоть, прости Господи, и не то чтобы люблю. Да и мелочно — писать об этом. Я ответила бы, если бы она меня спросила напрямую. Но она не спросила, и я не ответила».
«Да ведь и я ничего Анастасии Николаевне не ответил! — пришлось добавить мне, коль скоро ваш покорный оказывался единственным «подозреваемым». — Даже отключил телефон, включил только сегодня утром. И уж, само собой, я не стал бы писать Ивану!»
Мы переглянулись между собой, все четверо.
— Так кто же сообщил Ивану, как вы думаете?! — воскликнул автор на этом месте. — Извините за то, что перебиваю!
Андрей Михайлович развёл руками:
— Хотите мою догадку? — спросил он, улыбаясь. — Никто! Он сам догадался. Да и как он мог не догадаться, если в этом, собственно, и состоял его план, мыслью о чём поделился со мной наш иудей, когда я накануне зашёл к нему в номер?
— Но зачем Ивану вдруг понадобилась Настя? — не понял автор. — Из… зависти?
— Не вдруг! — возразил Могилёв. — Вы ведь помните, я рассказывал вам ещё и раньше про взгляды, которые он на неё бросал? Да и постскриптум «письма про жаворонка» тоже давал понять, что Иван не терял времени даром… Зачем? Рискну высказать странную догадку: ради вочеловечивания.
— Вочеловечивания?
— Именно: ради прочувствования того, чтó есть человек. Допустим, он вообразил, что Настя может его спасти, вывести из его вечной отсоединённости от других людей — разве невероятно? Впрочем, ваша догадка о зависти тоже… Не хочу о ней размышлять, и не хочу даже примеряться к этим мыслям: предпочитаю, пока есть возможность, думать о человеке лучшее.
Возвращаюсь к своему рассказу! Мы, все четверо, обменялись взглядами, и я, не желая длить эту неловкую паузу, продолжил:
«А признайтесь мне всё же: что это вы так усиленно скрывали от меня вчера? Что это за тайна, которую я не должен знать?»
«Никакой тайны, государь, — пробормотал Борис, несколько меняясь в лице. — Чепуха, мелочь, чушь собачья! Суворина вчера встретилась с оставшейся частью группы и кое-что им предложила. Они раскололись пополам и до сих пор обсуждают».
«И… что же это за предложение?» — попробовал я уточнить.
«Пока ничего не ясно, — хмуро разъяснил Кошт. — Понимали бы, сами уж давно бы сказали».
«Вы зря беспокоитесь, — сочувственно проговорил Борис. — Неужели вы считаете, что группа перекинется с вашей стороны на сторону Сувориной? И это после протестов, после ультиматума Владимир-Викторычу? Вы правда слишком плохо думаете о людях…»
«Но если лаборатория, как говорите, раскололась пополам, значит, кто-то уже перекинулся?» — допытывался я.
Марк и Борис переглянулись. Оба как-то синхронно пожали плечами. Ничего мне не ответили. Я не стал настаивать: это было бы бестактно…
[21]
— Наш поезд на Москву уходил в десятом часу вечера, — вспоминал историк. — Никаких особенно значимых событий в то воскресенье больше не произошло. Мы сдали номера и, добравшись до вокзала, отдали чемоданчик Марты в камеру хранения. Посетили Музей Масленникова (местную художественную галерею): этот музей, если вам интересно, изображён на купюре достоинством двести рублей Национального банка Республики. (Я добросовестно фотографировал всё подряд, чтобы иметь хоть какое-то оправдание для нашей командировки.) Зашли в Музей этнографии на улице Первомайской, или же вулiце Першамайскай, дом восемь — он оказался совсем крохотным. Пообедали в кафе. Добрались до Этнографической деревни, куда не попали вчера, и Марк купил в «Доме кузнеца» кованый нож. У него был какой-то свой способ проходить с ножами через вокзальные рамки металлоискателя — впрочем, убранный в багаж, нож как будто считается разрешённым к провозу в поезде. Не могу вам, однако, за это ручаться, и сам ничего такого в путешествия не беру.
Марта вдруг объявила, что позаботилась и о вечерней культурной программе: у неё оказались на руках два билета в кинотеатр «Радзiма» (по-русски «Родина»), и два — в Могилёвскую областную филармонию. Ума не приложу, когда она успела их купить! Разве что заранее… Или улучшила минутку на вокзале? Не было возможности взять в одно место: поясняла девушка извиняющимся тоном. Что ты, что ты! — успокоил её Борис. Неудивительно, прибавил он, что незадолго до концерта почти все билеты раскупили. Марк тоже и бровью не повёл (хорошие всё-таки у меня были студенты!). Им двоим достался кинотеатр, а концертный зал — нам с Мартой. Мы договорились встретиться уже на вокзале за полчаса до отхода поезда.
«Можно мы не пойдём на концерт? — попросила меня девушка, когда мы остались одни. — Это так глупо — тратить на него время…»
Я кивнул.
Мы снова отправились гулять по городу. Сидели на набережной Днепра на скамье. Шли дальше — и ушли достаточно далеко от центра, так что едва успели вернуться вовремя. Я обеспокоился её ногой. Не имеет значения, пояснила Марта, кротко улыбаясь.
Осторожно, деликатно, не спеша она расспрашивала обо мне — и так же медленно, аккуратно, словно распутывая или, наоборот, завязывая незримые нити, говорила о себе. «Матильда» в ней почти не проглядывала — лишь изредка, во взгляде, в улыбке мелькало нечто от великой русской балерины. И к лучшему, пожалуй, что девушка оставалась собой?
«А мы ведь… когда-нибудь, через много лет, ещё вернёмся сюда? — неожиданно спросила она. — В город, где обручились?»
Через много лет… Значит, она вполне представляла себя наше будущее вдвоём, и через много лет — тоже! Я остановился, чтобы переждать, пока успокоится сердце (что-то оно действительно начало шалить последнее время). Ответил ей: может быть, всё может быть…
Через много лет… Но разве я сам уже не привыкал к
