Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ники, — шепнула девушка, — ты будешь так добр пойти проверить, заперта ли дверь? Хотя нет, я сама это сделаю…»
Итак, она снова назвала меня на «ты». Что ж, надо отвечать за слова! Я сам ей это позволил, да ещё и в письменном виде. Собственно, позволил не я и не ей: госпоже Кшесинской, если верить её мемуарам, разрешил это последний государь. Незаметный факт биографии людей, живших век назад, таинственным образом приобретал значение в моей жизни.
Матильда вернулась и снова села на своё место. Порывисто вздохнула.
«Я не знаю, когда я тебя полюбила, — заговорила она. — Может быть, в ту пятницу двадцать третьего марта тысяча восемьсот девяностого, после твоего смешного вопроса «Вы, наверное, из таких кружек дома не пьёте?». Или когда ты в начале апреля дал мне то
обжигающее письмо. Или когда я узнала, что ты десять лет провёл в монастыре, замаливая ошибку юности. Это неважно: это всё сливается у меня в один миг…»
«А как же Алёша?» — спросил я тихо. Матильда слегка округлила глаза.
«Алёша? — переспросила она. — Никакого Алёши сейчас нет. Он ещё целый век не родится».
Возразить этому было сложно…
Девушка пересела ко мне и провела рукой по моему лбу, будто проверяя, живой ли я, настоящий ли и не собираюсь ли убежать куда-нибудь. Я, кажется, отпрянул и, в любом случае, вздрогнул.
«Вот здорово! — улыбнулась она, но при этом чуть обиженно нахмурилась. — Я пришла к любимому человеку и жениху, а он меня боится!»
«Жениху?» — не понял я.
«Ну да! — подтвердила она с ясным, невинным видом. — Мы ведь были помолвлены сегодня».
«Ах, вот как это называется… Почему же я этого не понял?»
«Ты никогда ничего не понимаешь! — возразила она. — На тебя вообще нельзя надеяться в таких вещах!»
Я хотел было возразить, что помолвку таковой считать нельзя, если свидетели не понимают, что совершилась именно помолвка. Но прикусил язык: кто знал, как именно посмотрели на случившееся свидетели?
«Нет, ты не понимаешь, правда! — шепнула девушка, и на миг в ней проглянула Марта — одна десятая Марты, четверть Марты. — Милой против воли не будешь, и ты своё кольцо можешь снять прямо сейчас, вот в эту секунду. А можешь только для того, чтобы надеть венчальное…»
Мы оба примолкли. Я как-то машинально положил руку на грудь. Сердце билось, сильно. Но, кстати, что, если она права? Марта — замечательная девушка, и будет прекрасной женой. И всё же — куда мы так торопимся? О, какие выразительные, какие горячие глаза! И дверь заперта. Так мы быстро дойдём до беды…
«Маля, — начал я с нелёгким сердцем (она просияла, услышав это имя), — я должен тебе сказать то, что уже говорил раньше, в январе девяносто третьего: я очень не хотел бы, чтобы ты совершила ошибку, о которой будешь жалеть после и в которой раскаешься…»
«Ах, какая глупость! — возразила она. — Ты всё о том же, и тогда уже надоел. Ты думаешь, мне это важно? Нет, хоть я и готова. Нет: я всего лишь хочу быть любимой тем, кого я люблю. Разве это такой большой грех? Положи руку на сердце и скажи мне: разве это грех?»
Что-то, наверное, мелькнуло в моём лице — и на неё тоже словно упала некая озабоченность.
«Больше всего меня беспокоит та, другая, — продолжила девушка осторожно, почти робко. — Вы с ней… расстались окончательно?»
Я пожал плечами.
«Вот, ты не знаешь — до сих пор не знаешь! — упрекнула меня Матильда. — А ведь если, не дай Бог, она к тебе переменится, ты снова уйдёшь к ней, правда? Разве остановят тебя мои детские колечки? Всё повторяется. Как жаль… — она бессильно уронила руки на колени и полуотвернулась от меня. Её глаза быстро наполнялись слезами. — Как жаль…»
Мне нужно было бы, руководствуясь всеми представлениями о порядочности, промолчать — но я просто не мог. Я взял её бессильно лежащую, покорную руку, и поднёс к своим губам…
* * *
Могилёв откинулся в кресле и закрыл глаза. Мы молчали некоторое время.
«Думаю, остаток того дня передавать во всех подробностях нет никакого смысла, — снова начал он. — В конце концов, это личная история… К вашему и ваших читателей облегчению должен заметить, что мы не перешли одной важной черты, хотя, видит Бог, мы были в какой-то момент опасно близки к тому, чтобы её перейти. Оглядываясь на произошедшее, хочется, конечно, приписать это своей честности, но благодарить нужно не меня, а Марту: ей ведь ничего не стоило тогда меня соблазнить, если бы она всерьёз задалась этой целью. Но здесь замечу как бы в скобках, что даже если это и случилось бы, я и в этом случае не считал бы возможным бросить в неё камня. Моя позиция здесь более чем двусмысленна и исключает возможность всякого морального суда — напротив, это я являюсь подсудимым, — но если бы даже я во всей этой истории был не действующим лицом, а сторонним наблюдателем, я и тогда не мог бы осудить то, что произошло бы от избытка юной женственности, а вовсе не как следствие некоего коварного расчёта. Вина в этом случае лежала бы на мне, хоть и без всякого моего промышления, как она в таких случаях и всегда должна лежать на мужчине, о чём очень проницательно заметил однажды отец Нектарий… Вы понимаете, надеюсь, что у меня попросту не хватило бы смелости говорить вам об этом всём, если бы вина на мне действительно лежала? Но, впрочем, — вдруг смутился он, — даже и в этом виде совершенно не представляю, как можно публиковать то, что я вам сейчас понарассказывал. Это ведь для ваших ушей, а не для всеобщих!»
«Что же делать? — беспомощно спросил я. — Вашу историю нельзя вынуть из романа, он без неё просто рассыплется…»
«Ничего подобного! Да пусть лучше уж и рассыпается в таком случае».
«Постойте, Андрей Михайлович! — осенило меня. — Верно же говорят, что лист нужно прятать в лесу! У меня есть предложение: я напишу другой вариант, альтернативный, и мы предложим читателю оба!»
«Хм! — задумался собеседник. — Это не так глупо, как может показаться… Но в таком случае у меня будут для вас два условия. Первое: представьте оба варианта Марте Александровне на её рассмотрение! Я не успокоюсь, пока она не скажет: «Да». А если она скажет: «Нет»,
