Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не пора ли мне, однако, навестить Бориса и Марка? — сообразил я вдруг. И не выяснить ли о предложении Ивана, заставившем всю лабораторию закипеть? Разумеется, стоило! Вырвав лист из ежедневника, я оставил девушке записку о том, что, дескать, ушёл на четверть часа, и поспешил к юным коллегам своего пола.
[16]
— Борис на мой стук открыл мне почти сразу, — припоминал Андрей Михайлович. — В номере он был один.
«Василь-Виталич, я могу воспользоваться вашим туалетом? — спросил я с долей юмора. — А то, представьте себе, Матильда Феликсовна заняла душ, и когда выйдет, неизвестно…»
«Государь, сколько угодно! — откликнулся Герш и, тоже не без юмора, прибавил: — Вам, как говорит известный анекдот, это позволительно везде».
Выйдя из туалета, я наконец спросил то, что хотел спросить в самом начале:
«А где Марк? И чтó вообще произошло, почему вы двое от нас спрятались?»
«Марк ушёл к своей не то родственнице, не то знакомой, — пояснил Герш. — «И разве я сторож брату моему», как сказал бы Каин? Грустно, однако — повторять вслед за Каином… — он вздохнул. Предложил после короткой паузы: — Да вы садитесь! Вот хоть сюда… Ну, а чтó случилось, я, ваше величество, вам сказать ещё не могу. Мы, видите, и сами точно не знаем, что случилось, верней, как на это реагировать. Противоречивые сведения приходят…»
«Но никто не умер, не заболел, не задержан полицией?» — нетерпеливо спросил я.
«Нет-нет! — успокоил меня мой студент. — Ничего такого».
«Ну и слава Богу… А вы можете хоть намекнуть мне, в чём суть дела?»
«Намекнуть? Конечно. Коротко: группа заспорила о дальнейшей судьбе проекта, и есть две точки зрения на то, как надо поступить. Вот и всё!»
«Звучит несколько сомнительно! — признался я. — Неужели из-за этого Марк стал бы звонить в Россию? И какая здесь может быть дальнейшая судьба? Мы отправляем сборник в оргкомитет, и вся недолга! И потом, это ведь я — автор всей задумки. Разве о судьбе проекта нельзя было посоветоваться со мной, хоть ради приличия?»
«Не пытайте меня, государь! — взмолился «Шульгин». — Я вам пока не имею права ничего рассказывать! Вы и сами в любом случае всё узнаете — не позже понедельника».
«Какое неприятное чувство — понимать, что от тебя что-то скрывают! — заметил я. — И кто? Собственные студенты, которым ты ничего плохого не сделал!»
«А мне, думаете, приятно? — парировал он страдальческим тоном. — Мне ещё и хуже — гораздо хуже! Моё положение очень глупое: я ведь поехал с вами в том числе и ради того, чтобы защитить вас, спасти от ошибочного, в корне ложного шага символического отречения! А вы, однако, упрямо и настойчиво к нему идёте, словно этакий пасхальный агнец…»
«Какого ещё отре… Я иду? — изумился ваш покорный слуга. — Упрямо и настойчиво?»
«Ну, не я же! И оно, возможно, станет лучшим выходом… Но само то, что мне приходится вам это предлагать, мне! И снова! Ужасно… — «Василь-Виталич» горестно помотал головой. — Ужасно…»
«Да объясните же мне! — почти вскричал я. — Объясните, а то я ни бельмеса не понимаю!»
«Нет, нет… — тихо пробормотал собеседник. — Не объясню, даже не просите. Может быть, не будет ничего, может быть, они просто раздули там из мухи слона. Апрельская истерия, весеннее обострение, безумное чаепитие Алисы и Болванщика… Что может спасти мистическую судьбу русской монархии, так это ваше абсолютное пренебрежение к ритуальным жестам и ваша полная непредсказуемость, государь. Вот хоть сегодня: ваша помолвка с Матильдой Феликсовной сводит одну из проблем на нет, уничтожает, так сказать, на корню…»
«Что?!» — мне подумалось, будто я ослышался. Или это собеседник заговаривался, путая реальность со сном?
«Ну, а как ещё мы должны были увидеть ваш обмен кольцами?» — объяснил он.
«Да нет же, Василий Витальевич, дорогой мой! — запротестовал я. — Если вы так это увидели, то, извините меня, вам надо выписать очки! Простая шалость с её стороны, не больше!»
«Вашими бы устами да мёд пить… А моими что, интересно? «Горький óцет одиночества // В Ночь Пасхальную я пью. // Стародавние пророчества // Пеленают жизнь мою», — продекламировал он. — Фёдор Сологуб. Глядите, и я умею читать стихи к случаю, не только Матильда Феликсовна… А как меня беспокоит главковерх! — вдруг перепрыгнул он в своих мыслях совсем на другое. — Ведь он подтасовал жеребьёвку, не иначе!»
«Вы это знаете наверняка?» — озадачился я.
«Нет, не наверняка, за руку его никто не поймал… Ну, а как ещё?»
«Но для чего?!»
«Ах, как вы бесконечно наивны, ваше величество! — поразился наш «Шульгин». — Бесконечно! Как же ему строить куры Александре Фёдоровне, когда вы путаетесь под ногами? Ну, и зная, что Матильда Феликсовна в это время тоже не будет сидеть сложа руки… Пустое, всё пустое! Хотел спросить вас, государь: можно ли некрещёному еврею присутствовать на пасхальной службе? Я ведь и правда даже не крещён…»
«Я могу вас крестить прямо сейчас, если никакой иной возможности вы не видите», — пробормотал я.
«Нет, нет! — испугался Герш. — Очень польщён, только наш эксперимент закончится, а мне с этим крещением что делать? Но на службу собираюсь пойти. А когда возгласят: «Христос воскресе!», буду скорбно молчать. Потому что воскрес ли воистину сей удивительный и талантливый ребе, я не знаю. Вы мне не возбраните?»
«Не возбраню… Постойте, дайте догадаюсь: вы… не совсем трезвый?» — сообразил я вдруг. Правда, и соображать не надо было: початая бутылка красного вина стояла на подоконнике.
«Да нет же! — возразил Борис. — Два бокала. Ну, три… Что такое два бокала вина для иудея, да ещё в Шаббат? Норма! Даже если и три… А широк русский человек, правда? Включая и русского иудея: и Шаббат хочет соблюсти, и в Храм Божий попасть. Так сказать, и гефилте фиш съесть, и… но опустим скабрёзности в духе Кристофера Ишервуда, которого я сегодня видел во сне и даже гладил белым крылом по голове…»
Вздохнув, я попрошался с «русским иудеем»: не то чтобы я брезгую «употребившими» людьми, но всерьёз с ними разговаривать невозможно ни
