Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Арина», — представил мне свою дочь Могилёв. Арина, отложив лопатку, со спокойным достоинством протянула мне руку. Я осторожно пожал её, присев на корточки.
Женщина лет тридцати с небольшим в рабочих джинсах и домашнем свитере как раз спускалась с крыльца дома и приветливо со мной поздоровалась.
«Здравствуйте… Анастасия Николаевна?» — рискнул я предположить имя. Могилёв с женой обменялись взглядами и рассмеялись. «Анастасия Николаевна» с улыбкой подтвердила: да, это именно она. А я, значит, тот самый знаменитый автор?
Автор, разумеется, принялся отрицать свою «знаменитость», а жена рассказчика — шутливо протестовать. Узнав же о том, что последняя глава моего текста не написана, она предложила мне не терять времени и объявила, что отдаёт her better half1[149] в моё распоряжение на час-другой. За Ариной, дескать, она и сама присмотрит, находясь на участке, да и не надо особенно присматривать: та — не комнатная собачка. Арина с серьёзным видом, не меняя выражения лица, подтвердила: нет, она не собачка, не черепашка и не хомяк. Потому что, прибавила девочка, подумав, хомяки замков строить не умеют. Они умеют только рыть норы.
[3]
— Настя ждала меня на перроне, — начал рассказ Могилёв, когда мы снова устроились в знакомых креслах. — А я, признаться, про неё совсем забыл! Верней, не так: я не верил, что она меня встретит. Я совершенно искренне полагал, что полностью одинок и всеми оставлен. Каждый из нас склонен преувеличивать меру своих несчастий, так уж устроен человек… Да я ведь и не ответил на её сообщение, как она просила! Тоже не удержалось в голове, да и любая надежда на личное счастье виделась дикой и неуместной в том душном купе… Кстати, я и чемодан Марты едва не забыл, вспомнив о нём в последнюю секунду, но это просто к слову.
И вот, обнаружил к своему радостному ужасу, что в пяти метрах от меня стоит «её высочество принцесса Гессенская», прижимая воротник плаща к щеке каким-то недоверчивым жестом Уты из собора в Наумбурге: осунувшаяся, с кругами под глазами, даже как будто похудевшая, за четыре дня пробежавшая путь от человека-вне-истории до человека-в-истории — и этим бесконечно дорогая. И, кажется, не только этим…
Я подошёл к ней. Девушка продолжала пытливо заглядывать мне в глаза.
«Ты один?» — спросила она едва ли не шёпотом. Я подтвердил это кивком головы.
Настя высвободила руку — ту, которой придерживала воротник — и, протянув, провела ею по моей щеке.
«Я бы тебя обняла. Но боюсь…» — призналась она.
«Чего?» — не понял я.
«Да всего на свете! Кто знает, что будет дальше…»
Я думал было обнять её сам, но решил повременить: в ней появилась какая-то хрупкость, которую до того я у неё видел только раз, во время нашей памятной вечерней прогулки. Если всё в её письме — правда, то с этим ещё успеется. А если — фантазия? Люди ведь так часто обманывают себя, так часто опережают события в своём нетерпении сердца. Если вы думаете похвалить меня за удачное выражение, то спешу вас разочаровать: я его заимствовал у Стефана Цвейга. Рекомендую его роман «Нетерпение сердца» каждому. Вы тоже читали? Как приятно…
Моя спутница взяла меня за левую руку, чтобы нам вместе пройти через вокзал. Знала бы она, какое кольцо находилось на этой руке меньше двух часов назад… И прекрасно, что Настя не знает, сказал я себе, мысленно благодаря девушку, вышедшую на предыдущей станции (о, как я всё-таки виноват перед нею, хоть и без вины!). Узнает позже, когда сила переживаний этой поездки уляжется… Её рука держала меня так осторожно, будто я мог в любую секунду высвободиться, будто она давала мне понять, что сохраняет за мной это право. Вот, и она тоже боялась… Нет уж, лучше ничего не рассказывать про свою короткую помолвку! И чемодан в моей правой руке — мой собственный, разумеется. Мало ли какие могут быть причины у мужчины средних лет взять в двухдневную поездку чемодан, в котором, судя по его весу, спрятался даже дорожный утюг!
Впрочем, Настя ничего не спросила меня о чемодане, хоть и покосилась на него. Как благоразумно с её стороны.
[4]
— В такси, которое она вызвала сама, мы тоже молчали некоторое время, — вспоминал Андрей Михайлович. — Девушка вдруг спросила меня, глядя прямо перед собой:
«Do you still love me?»[150]
Я ответил утвердительно. Настя прикусила губу, силясь то ли не рассмеяться, то ли не расплакаться.
Но плакать она всё же начала. Вот, правда, и закончила: встряхнулась, повернулась ко мне с улыбкой.
«Поразительно, — заговорил ваш покорный, — как тебе вошло в голову, всё, что ты мне написала! Ты за четыре дня проделала путь, который, мне казалось, ты никогда не пройдёшь».
«Путь — от дурочки до умной женщины?» — уточнила Настя, улыбаясь.
«Ну, я не назвал бы это именно так, — уклонился я от прямого ответа. — И отчего сразу «дурочки»: каждая девушка имеет право… ах, ладно. Ума не приложу: как это получилось? И не то чтобы я какое-то особое приобретение, скорее, совсем наоборот…»
«Оставим тему того, приобретение ты или нет, — попросила меня Настя. — Во избежание моего рукоприкладства к твоей царственной особе».
«Я, собственно, уже отрёкшийся монарх, — пояснил я, — то есть частное лицо…»
«Да, — подтвердила она, — об этом я тоже слышала. Как это получилось, ты спрашиваешь? Расскажу позже. Люди вроде Даши Синицыной или твоей «Юленьки Сергеевны» сказали бы, что я этот путь прошла из зависти к другой. Ты, надеюсь, понимаешь, что это не так? Я Матильде совсем не завидую: дай Бог ей всего на свете, мужа-красавца, деток… и хватит о ней, а то не удержусь, скажу грубость, а она, бедняжка, не заслуживает. Если доля зависти и была, то в виде сожаления о потере. Ведь это я тебя первая заметила! — так какое право она имела сваливаться на тебя ниоткуда со своими письмами, вышитыми погонами и глазами испуганной лани, будто до неё здесь
