Ночной театр - Викрам Паралкар

— Я вас искал, сагиб, — промямлил пьяница, — не знал, куда вы ушли.

Хирург опустился на колени, поставил поднос на пол. Он забыл захватить щипцы. Оторвал кусочек ватки, смочил йодом, обработал рану. Набрал шприц лидокаина.

— Сейчас будет немножко больно, — предупредил он и ввел иглу в край раны.

— Господи боже, — взвыл пьянчуга. — Помогите, умираю, как же больно, ох, смерть моя!

Хирург скрипнул зубами. Давно он так не злился. Он делал уколы — сперва слева от раны, потом справа, пока не кончился лидокаин. Сельчанин орал благим матом. Наконец доктор не выдержал и рявкнул на него:

— Заткнись, или я тебе зубы выбью.

Пьянчужка сжался от страха, пробормотал что-то неразборчивое. Десны его почернели от табака, который он жевал, наверное, всю жизнь. Хирурга едва не стошнило.

Но лидокаин подействовал. Пьяница даже не заметил, что доктор начал накладывать шов, жалея, что у него нет такого средства, чтобы у поганца отнялся язык.

— У, стерва. Направо-налево путается. Потаскуха чертова. Впору с соседей деньги брать — пятьдесят рупий поглазеть, пятьдесят облапать, еще пятьдесят, чтобы раздвинула ноги…

— Разве можно так говорить о жене? Совести у тебя нет! Проживи ты хоть десять жизней, лучше нее тебе не найти. Ты ее бьешь каждый вечер, а она все равно тебя не бросает, уж не знаю, почему. Любая другая на ее месте давным-давно вернулась бы к родителям.

— Да их на свете нет. Все перемерли. В конце концов мы все превратимся в пепел, доктор-сагиб. Что человек, что дрова для костра, на котором его сожгут. Я ведь до свадьбы-то к бутылке не прикладывался, поверьте честному слову. Спросите кого угодно, хоть самого сарпанча[7]. Это все она, ведьма: все началось после того, как она вошла в мой дом. Это она виновата, из-за нее я стал таким.

Хирург попытался его перебить, но не тут-то было.

— Мне такая жизнь даром не нужна. Лучше сдохнуть, чем так жить.

— Заткнись и не мешай мне работать.

— Попомните мое слово, сагиб: приду домой, возьму бутыль с крысиным ядом и выпью всю до капельки. Не хочу так жить.

Пьяница уже трижды проделывал эту штуку — театрально пытался покончить с собой. В последний раз наглотался ДДТ, вышел на деревенскую площадь и, колотя себя в грудь, объявил во всеуслышание о том, что сделал. Его притащили в лечебницу, борода побелела от порошка — больше просыпал, чем проглотил. Но хирург выполнил свой долг — сунул забулдыге в нос трубку, промыл желудок и напоил активированным углем. Пьяница заблевал всю лечебницу, матрасы провоняли насквозь: стирай не стирай, запах не выветривался. И теперь этот полудурок вознамерился повторить свой жалкий фарс. Нечего сказать, выбрал время. В соседней комнате мертвые ждут воскрешения, а он тут грозится лишить себя жизни. А ведь уже половина двенадцатого.

— Если решил покончить с собой, зачем тогда пришел ко мне? Зачем просил зашить тебе рану? Иди домой, пей свой яд. Но только запрись хорошенько, чтобы тебя, полудохлого, не волокли потом в лечебницу. Надеюсь, когда тебя найдут, ты уже испустишь дух и кости твои заледенеют.

Эти слова пробрали даже отупевшего от выпивки пьянчужку. Он прислонился к стене, уставился на хирурга широко раскрытыми глазами и наконец-то замолчал.

Доктор закончил обрабатывать рану, связал концы нитей. Ни капли крови не просочилось сквозь шов. Он перебинтовал икру и голень, закрепил лейкопластырем.

— Вставай, — не снимая перчаток, хирург поднял пьяницу с лавки. Тот оттолкнулся от стены, пытаясь вырваться из рук врача.

— А я знаю, кого вы прячете.

Неужели он их заметил?

— Что ты несешь?

— Что скажут в деревне, сагиб? Нехорошо.

— Не тяни. Говори или проваливай.

— Не пристало вам, в вашем-то положении, путаться с этой девчонкой. Я ведь видел, как она шмыгнула внутрь. Вы ей в отцы годитесь, да и замужем она.

У хирурга перехватило горло от ярости.

— Убирайся прочь. И если ты еще хоть раз придешь сюда, клянусь, я тебе все кости переломаю.

Тут пьяница испугался по-настоящему: наверное, протрезвел. Проворно спустился с низенького крыльца, едва не упав на землю, и поковылял вниз, в деревню, на ходу пару раз обернувшись. Хирург стоял в дверях лечебницы, скрестив руки на груди, точно хранитель тайной пещеры, куда простым смертным вход заказан.

— Ушел. Можете выходить.

Из дальней комнаты высыпали мертвецы. Мальчик жался к матери; стоило хирургу взглянуть на него, как он тут же юркнул ей за спину. Хирурга снова охватило раздражение. А чего они ждали — что он всю ночь будет изображать прекраснодушие? Всему есть предел. Он же не монах в оранжевых одеждах. И если их коробит от его манер, то он никого не удерживает.

Ах да, вспомнил хирург, они как раз беседовали с аптекарем, когда явился этот забулдыга. Девушка осталась в операционной.

Он открыл дверь. Аптекарь убирала подносы. Она уже сняла со стола грязные простыни и вытряхивала мусор в полиэтиленовый мешок.

— Идите домой, спать, — махнул ей хирург.

— Нет, сагиб. Чтобы вы всю ночь работали в одиночку? Что скажет мой муж, когда вернется? Я простерилизую инструменты.

Девять

Воодушевление, которое хирург позволил себе ощутить после сделанной мальчику операции, испарилось — отчасти из-за неослабевающей злости на пьянчужку, но куда больше оттого, что придется зашивать раны женщины. Он чувствовал горькую обиду на весь тварный мир за то, что тот поставил его в это положение. Почему шея создана именно такой? Множество сосудов, и все так близко к коже. С тех самых пор, как человек наточил первый камень, перерезали не одну шею, а ее строение как было, так и осталось слабым и неуклюжим.

Раны женщины скрывались под шалью, да и вообще все трое выглядели на удивление целыми и невредимыми, самая обычная семья. Если не обращать внимания на их бледность, нипочем не догадаешься, с какими испытаниями им довелось столкнуться, какой проделать путь, чтобы попасть сюда, и что не так с их телами.

— Идите сюда, — скомандовал хирург, и женщина машинально пригладила волосы и расправила юбку. Видимо, привычки остаются с нами и после смерти. — А вы двое ждите здесь, — добавил он, обращаясь к учителю с сыном.

Женщина попыталась высвободить пальцы из сыновней ладошки, но мальчик не выпускал ее руку, хватался за нее все выше и выше — за запястье, за локоть, сперва с одной, потом с другой стороны. Учитель попытался его удержать, мальчик уперся; никто из них не издал ни звука. Казалось, будто отец с сыном разыгрывают пантомиму; наконец большие ладони обхватили маленькие