Ночной театр - Викрам Паралкар

— Она правда покончила с собой? — повторила женщина.

И как на это отвечать? Разве что коротко и честно:

— Да, правда.

Из-за дверей донесся приглушенный смех: час был обеденный, и в общей комнате, наверное, травили байки.

— Но зачем? — воскликнула женщина. — Почему не приехала к нам? Неужели боялась, что мы ее не примем?

На это ему сказать было нечего; он вертел в пальцах авторучку.

— Это был мальчик или девочка? — спросила женщина.

Ее слова достигли его слуха, но он не понял, что она имеет в виду.

— Это был мальчик или девочка? — повторила она.

— Мальчик или девочка? — переспросил он, и до него наконец дошло. — Почему вы спрашиваете? Зачем вам это знать?

Женщина молитвенно сложила руки:

— Простите, доктор-сагиб, мы понимаем, что вы заняты. Мы больше не будем отнимать у вас время. Умоляю, скажите, это был мальчик или девочка, и мы уйдем.

— Мальчик, — замявшись, ответил он, и поправил себя: — Это был бы мальчик.

Женщина зажала себе рот худенькими ладонями, точно после этих его слов она увидела, как живые, крохотные ручки, ножки и ротик своего нерожденного внука. И распухшее лицо дочери, и глубокую полосу от веревки, отнявшей ее жизнь. Он зажмурился и отвернулся. Дверь со скрипом открылась, потом закрылась, старики вышли, но до его слуха все равно доносились сдавленные рыдания.

Впредь он старался ожесточить сердце, отстраниться, подавить в себе жалость к телу, что безмолвно лежало у него на столе. В конце концов, если раскапывать подробности участи каждого умершего, недолго и умом тронуться. Лучше думать о трупах как о часах, что остановили свой ход, а о себе — как о часовщике, которому предстоит составить опись вышедших из строя спиралей и пружин. Чинить ничего не нужно. Он занимался этим уже два года, но потом работа стала его тяготить, захотелось чего-то большего. Сейчас он понимал, что это были пустые юношеские амбиции. И вот до чего они довели.

— Мне придется побрить вам голову, — сказал он жене учителя.

— Всю? — испугалась она.

— Нет, только шею сзади и немного затылок. Вы не против?

— Что вы, сагиб, я и не думала спорить: делайте, как вам нужно.

— Наденьте халат.

Он подумал было выйти из комнаты, оставить женщину одну, чтобы она спокойно переоделась, но тогда бы пришлось перемещать каталки и подносы, которые он втиснул в крохотную операционную. Хирург откашлялся, отвернулся к стене. Женщина разделась до пояса, натянула поношенный хирургический халат.

— Я готова.

Он взял новую бритву, обрил пациентке шею и затылок. Тонкие пряди сыпались ей на плечи. Волосы мертвых ничем не отличались от волос живых. Он стряхивал локоны на поднос. Оставшиеся помог спрятать под хирургическую шапочку. Усадил женщину, велел запрокинуть голову на деревянный брусок — так, чтобы в скудном свете лучше были видны раны на шее. Живой человек, способный чувствовать боль, не выдержал бы в этой позе и секунды, но женщина не жаловалась, сидела, как манекен. Обработав ее раны йодом и спиртом, он укутал ее простыней, так что видна была только шея. И лишь накрыв ей лицо, глаза, сумел хоть немного расслабиться. Не хватало еще, чтобы она во время операции смотрела на него. Невозможно было вынести неразумную надежду в ее взгляде.

На шее виднелись две глубокие раны и несколько мелких. За свисавшими клочьями искромсанной кожи прятались ткани, разрезанные под зубчатыми углами. Кое-где на мышцах тоже были порезы — даже на той, которая поворачивала голову. То, что женщина, несмотря на это, держала голову, удивляло его не меньше, чем ее сохранная речь.

На гортани зияли разрубленные хрящи, жуткое зрелище. Сейчас, когда голова была запрокинута, из этой дыры с каждым выдохом выходил воздух. Из рваного месива торчали кровеносные сосуды с тусклыми сгустками крови. Основной сосуд, сонная артерия, пострадал сильнее всего: его пересекали два глубоких надреза, и с одного боку даже висел лоскут ткани. Через это-то отверстие, должно быть, и хлынула кровь, причем с такой силой, что женщина отмучилась быстрее мужа и сына. Даже странно, подумал хирург, что за время, которое женщина провела в лечебнице, висевший на тонюсенькой ниточке лоскут ткани не оторвался. В противном случае в артерии осталась бы дыра, зашить которую не получилось бы, как ни пытайся.

Его не учили зашивать такие раны — на шее, на гортани. Как ни силился, он не мог вспомнить даже названия фасций, мелких мышц, расположение нервов. Где-то в его шкафу стоял анатомический атлас в потрепанной обложке, изданный лет тридцать назад, если не больше. Надо было хотя бы перелистать, с сожалением подумал хирург, но теперь уже поздно, да и вряд ли это помогло бы. Придется изобразить мастерство, которым он в действительности не обладал, и постараться как можно тщательнее связать оборванные нити ее жизни.

Он открыл футляр, пинцетом достал из него тончайшую иглу, нить и принялся зашивать снизу разрез на сонной артерии. Игла проделала слишком большую дыру в паутинно-прозрачной ткани, по сравнению с которой нить казалась грубой и неуместной, точно джутовый трос в шелковом полотне. Он вытащил иглу в верхней части сосуда, попробовал свести края разреза, но один из краев спрятался между мышц шеи, и нить натянула край сосуда, угрожая его порвать. Первый стежок, и уже предвестие неудачи. Медленно, напряженно, стежок за стежком игла продвигалась вдоль извивов сосуда.

Время шло, хирург, склоняясь над пациенткой, продолжал работу; в конце концов у него разломило спину, и он с трудом выпрямился. С начала операции прошло никак не меньше часа, а женщина не издала ни звука, не пошевелилась, даже не дышала — наверное, задерживала дыхание, чтобы облегчить ему труд, но на всякий случай он решил проверить, тут ли она, жива ли. Хотя какое «жива»? Для такого казуса и слова-то нет.

— Все в порядке? — нашелся хирург.

Простыня зашевелилась, под ней обозначились губы, женщина напрягла мышцы шеи, открыла рот и ответила:

— Да, сагиб.

Была ли нужда в этом усилии? Неужто мертвые не могут разговаривать с закрытым ртом, как чревовещатели?

— Вам не больно? Удобно? Если хотите, можете сесть по-другому.

— Нет, сагиб, не беспокойтесь за меня.

Что самое странное, привыкаешь даже к такому. Хирург уже не чувствовал жгучей досады и не повышал голоса на женщину, в чьей разверстой ране, меж мышцами и хрящами, он сейчас орудовал щипцами. Все словно подернулось пеленой фантасмагории, и зрение будто навеки изменило ему.

Он покосился на стену справа, но та была пуста. Сам