Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Все три определения близки, но все три летят мимо, — ответил Алёша. — Не потому, что не годятся, а потому, что неважны. Иван, — задумчиво выговорил собеседник, — это человек, который очень любит людей…»
«Да-а?!» — изумился я.
«… Но только абстрактной, головной любовью, — закончил он мысль. — Любит как существ, не похожих на себя, как мальчики любят девочек за непохожесть. Иван, думаю, не человек вовсе, а какой-нибудь дух скалы или бывший демон…»
«Серьёзно? Вновь воплотившийся? Вы так ощущаете мистически?» (Уже спросив это всё, я хотел напомнить молодому клирику, что идея перевоплощений с узкоортодоксальным учением Церкви никак не сочетается — но жаль было тратить на это время. Да и что учение Церкви? Мы, страшно сказать и помыслить, в прошлое воскресенье основали новую. Ах, как удобно…)
«Нет, не мистически, просто думаю, — пояснил Алексей. — Куда мне до мистицизма! Иван мучительно хочет быть человеком, но у него не очень это получается, потому что в сердце он к чувствам других людей глубочайшим образом равнодушен, неповинно равнодушен. Нечто вроде эмоционального дальтонизма. Его срыв сегодня — это как бы крик: «Любите меня, я же один из вас! За что вы все меня ненавидите?!»»
«Но его никто не ненавидит… кажется?»
«Конечно, — подтвердил собеседник. — Это просто такой лёгкий озноб, который мы, люди, чувствуем в присутствии существа другой природы. Может быть, уже повернём назад?»
«Само собой… И что же можно сделать ради Ивана?»
«Сие не мне известно, государь, — отозвался Алёша как будто с ноткой юмора. — Я — всего только поп крохотной, раскольничьей и врéменной Церкви. А должна, однако, Церковь, Московского патриархата в том числе, заниматься всеми: и теплокровными, и хладнокровными, и тем, что на Земле, и тем, что в соседних мирах! Быть истинно вселенской».
«Но не занимается и не является, хотите вы сказать?»
«Ещё бы! Наша — по очевидной причине краткости жизни: мы — как бабочка-однодневка. А материнская — из-за глубокой успокоенности в прошлом. Мир изменился и человек изменился, незнаемыми ранее страшными искушениями опалён современный человек, как — или примерно как — сказал Бердяев! А на форуме православных клириков «Дiаконникъ» по сей день толкуют о том, прилично ли не надевать брюки под подрясник, и, если неприлично, прилично ли, чтобы они были не чёрного цвета! Тоска!..»
«Кстати, а я ведь вам привёз и подрясник, и рясу! — обрадовался я тому, что чем-то ещё оказался полезен. — Свои собственные, монашеские. Если будут длинны, прихватим внизу булавками, никто и не заметит».
«О, государь! — весь просветлился Алёша. — Бесконечно благодарен… И чему радуюсь аз грешный? Сам только что витийствовал про обрядоверие и готов был служить в одной епитрахили поверх свитера! А сказали про подрясник — и сразу облегчение. Глупо, глупо устроен человек…»
[31]
— Когда мы вернулись, я помог Алёше облачиться, и мы самую малость поспорили о степени моего участия, — рассказывал Андрей Михайлович. — Молодой батюшка предлагал мне будущую короткую службу отслужить самому: я ведь рукоположен в иереи и не извергнут из сана! Я возражал о том, что в служении я запрещён. Он указывал, что всяческие прещения, наложенные на меня иерархами Русской православной церкви Московского патриархата, к Церкви недостойных относиться ни в коем случае не могут: здесь я сам являюсь архиереем и первопастырем. Я отклонял сомнительную честь архиерейства, говоря, что, как бы там ни было, приняв на себя царское служение, я автоматически перестал быть клириком: простой здравый смысл этого требует, и лишь древние языческие империи видали священников-царей, а христианскому «микрогосударству» это неприлично. И даже дьяконом быть не могу, нет уж, увольте! (Это к Алёшиной мысли оставить для меня рясу, которая таким образом служила бы мне дьяконским «стихарём», а самому облачиться в подрясник, видимо, с епитрахилью.) Где же это видана такая бессмыслица и нелепица — рясу надевать на гражданское платье! В лучшем случае я соглашался быть чтецом, верней, исполняющим обязанности чтеца и «хора» по совместительству. Такой «исполняющий обязанности» даже клириком в строгом смысле не является и, конечно, может остаться в мирском всё время службы.
Пока мы судили и рядили об этих вещах, снаружи послышался шум автомобиля и звук открываемой калитки. Поспешив спуститься и выйти на крыльцо, я обнаружил, что к нам пожаловали Алёшины «прихожане» в составе целых четырёх человек — невероятно! Они приехали сюда на такси: Лиза, Борис, Тэд, а последним был — кто бы вы думали?
— Марта? — предположил автор.
— А вот и не угадали! — рассмеялся Могилёв с довольным видом. — Четвёртым был — «Гучков»! Марк Кошт, то есть. У меня и самого глаза на лоб полезли, когда я его увидел.
«Марк Аркадьевич, какими судьбами! — воскликнул я. — Вы ведь атеист?»
«Я, эт-самое, агностик, — пояснил мне Кошт. — Агностиков из вашей Церкви не гонят взашей поганой метлой, нет? А ещё я русский человек всё-таки…»
Алёша тоже вышел на крыльцо и радушно приветствовал собравшихся. Лиза же едва не в ладоши захлопала, увидев его в подряснике, и потребовала от всех немедленно признать, что облачение ему идёт, правда?
Что ж, мы поднялись наверх, в «домóвую часовню», и в два голоса отпели-отчитали час первый, третий, шестой и девятый. «Часы», сравнительно с литургией, считаются службой несамостоятельной, едва ли не «детской». И очень хорошо: не изучают же в детском саду высшую математику. Вот вам дерзновенная, почти еретическая мысль: не надо бы церковную жизнь новоначальным верующим, особенно юным, начинать прямо с литургии… Никому свою мысль не навязываю! Даже осознаю как православный её ложность, даже почти раскаиваюсь в ней… Но что поделать, когда она не выходит из головы!
А после молодой батюшка — представьте себе только! — сказал небольшую проповедь. Разумеется, проповедь есть часть литургии, и никогда раньше не слышал, чтобы её произносили во время «часов», но ничего плохого или антихристианского я в этом как бывший клирик не обнаружил: никто ведь не возбраняет пастырское слово в часовне. Если же говорить о других молящихся, то они, редкие гости храма, едва ли даже осознали необычность происходящего: для них она прозвучала как самое естественное дело.
— У вас нет, случаем, текста этой проповеди? — спросил автор. Андрей Михайлович развёл руками:
— Увы! Мы тщательно записывали и сохраняли всё, что имело отношение к будущему сборнику, но ведь эта служба напрямую к нему не относилась… Потом, я и диктофон отдал Ивану! А Ивана на службе не было, да и чудо бы случилось, если бы он появился. Но где-то в середине тихо вошла Настя. Вошла
