Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После я спрашивал Алёшу, не сохранил ли он текста проповеди. Увы! Он её не писал, а всю составил в уме.
— А не помните ли вы, о чём она была, хоть приблизительно?
— Конечно, помню! — охотно подтвердил историк. — Об обнажённости человеческого страдания.
Счастье, говорил нам юный батюшка, часто делает человека фальшивым, в любом случае непроницаемым для чужих взглядов, да и самого человека подслеповатым. А вот страдание, напротив, совлекает с нас все маски, снимает с духа все одежды. Редко-редко кто в страдании останется настолько невозмутим, настолько стоек, чтобы и вовсе никак не выдать своей внутренней боли. Подобная стойкость — едва ли не первый шаг к святости. Большинство же обнажается, показывая не просто себя, а себя-хуже-чем-он-есть, исподнего себя. Такое обнажение граничит с неприличием. Но пусть мы удержимся от того, чтобы кого-то когда-либо хоть словом упрекнуть в этом неприличии. Будем очень осторожны в обращении со всяким человеком, будем деликатны, будем даже нежны, когда это требуется. Закроем глаза на чужую наготу, а если можем, прикроем её, так же, как Иафет и Сим прикрыли наготу отца. Тогда кто-то другой окажется достаточно милосерд, чтобы однажды прикрыть и нашу обнажённость. Каждый из нас в общем, вселенском смысле одинок, нищ, беден и наг со времени Адама, с самого грехопадения человека. Наша забота друг о друге — то малое, что делает выносимым наше существование на Земле.
— Какая непростая и неожиданно глубокая проповедь для — сколько было вашему студенту, двадцать один? — для столь молодого человека! — поразился автор этой книги. — И при этом даже будто не вполне христианская, вопреки отсылкам к Ветхому Завету. Я не говорю «не христианская», — поспешил я объяснить свою мысль. — Именно «не вполне». Думаю, она рождает — рождала бы у махрового ортодокса — чувство, похожее на то, что появляется при чтении «Столпа и утверждения истины», места, где Павел Флоренский уподобляет христианский вечный покой буддийской Нирване. Знаю, я плохо говорю… но вы понимаете, о чём я?
— Полностью! — согласился со мной Могилёв. — Ваше замечание очень тонкое. Мне и самому что-то подобное пришло тогда в голову… О книге отца Павла, о её каноничности, в православии есть разные мнения. Епископ Феодор, в миру Александр Поздеевский, ректор Московской духовной академии и современник Флоренского, «Столп» исключительно хвалит. Епископ Никанор, другой современник — в миру Николай Кудрявцев, — напротив, изругал его как только можно. Архиепископ Феофан, личный знакомый Распутина — в миру Василий Быстров, — тоже счёл, так сказать, краеугольным камнем современного модернизма, и, думаю, не нужно вам объяснять, что «модернизм» в устах клирика — это не похвала… Но согласитесь же: хорошо, что в саду Православия цветут и странные, причудливые, редкие цветы! В данном случае говорю про отца Павла, а вовсе не про Алёшу, который от Православия своей «раскольничьей хиротонией» сделал мужественный и для него самого мучительный шаг в сторону.
Кстати, сделав его раз, он уже не боялся делать и другие. Вот угадайте, например, чем завершилась служба! Отец Нектарий с лёгкой улыбкой спросил Лизу: не хочет ли она прочитать свои, записанные в особый блокнот, молитвы? Нечто положительно нетрадиционное, не разу не слышал о таком начинании в православном приходе. Только у протестантов, кажется, существует подобное. Ну, недаром же Штейнбреннер приклеил Церкви недостойных ярлык православного лютеранства!
Элла согласилась и, выйдя перед нами, чистым, ясным голосом отчитала свои молитвы, написанные к тому времени, включая и самую последнюю, «об отрекшихся генералах». Батюшка коротко благословил паству, и на этом четверговая служба завершилась.
— Знаете, о чём думаю? — осторожно начал автор.
— Об… искусительности всей этой истории для настоящего православного? — предположил мой собеседник.
— Вы полностью угадали!
— Угадал, потому что, конечно, и сам размышлял об этом, — пояснил Андрей Михайлович. — Для насквозь церковного человека, верней, для «махрового ортодокса», пользуясь вашим выражением, есть простой способ: смотреть на всё, что мы делали, как на секту. Инициатива её создания — моя, вина, следовательно, тоже вся на мне, и, определив, кто виноват, можно и покончить с этим!
— Но что вы скажете тем, кто является не «махровым ортодоксом» а просто честным верующим? Какой угол зрения предложите им? — продолжал допытываться я от него. — Есть в вашем опыте нечто безусловно симпатичное, но ведь Церковь как целое может развалиться, если каждый приход позволит себе такие смелые эксперименты? Мнение не моё: просто предвосхищаю возможные мысли…
Могилёв обозначил небольшую ироническую улыбку.
— Может развалиться, — согласился он. — Может и не развалиться. Кто знает? Мы, православные, так боимся церковного новаторства, что никогда и не попробуем… Это шутка. Какой угол зрения я бы предложил для сочувствующих нам людей, вы спрашиваете? Ну, вот такой, например: посмотреть на наш «опыт» как на своего рода детскую церковь. Детскую — в духе, детскую — для духовных детей. То самое определение, с которого я начал свой рассказ. Пожалуй, так?
Автор вздохнул, не вполне соглашаясь. Действительно: как можно было Алёшу, или Марту, или даже Лизу в вопросах веры считать ребёнком? (Марта, правда, на той службе отсутствовала: не поэтому ли? Я хотел задать вопрос Могилёву, но постеснялся.) «Детская служба», «детская церковь» — все эти определения являлись неполными, недостаточными, не охватывающими суть феномена. Понятно, что и слово «секта», которым мой собеседник вначале попробовал от меня отделаться, тоже никуда не годилось. Что ж: предлагаю над загадкой того, чем именно была Церковь недостойных, поломать голову читателям! Тем из них, у кого есть к этому склонность и интерес.
[32]
— Служба завершилась, — вспоминал рассказчик. — «Прихожане» подошли к Алексею сказать ему спасибо. (Марк, правда, не подошёл, но издали показал ему поднятый вверх большой палец: дескать, молоток!) Лизе, снова ставшей ребячливой собой — невероятно было вообразить, что это она несколько минут назад так вдохновенно читала молитвы! — пришла в голову шальная мысль о групповой фотографии с молодым батюшкой, и мы, конечно, её поддержали. Да, понятно, для моих студентов это всё было больше мероприятием, развлечением, social event[122] и поводом сфотографироваться, чем некоей острой духовной потребностью. Ну, а разве плохо? Религия — широкая вещь: в ней находится место и для пламенной аскезы, и для такого рода «облегчённых служб». Впрочем, мне, бывшему клирику Московского патриархата, эта служба вовсе не показалась облегчённой. Другому, возможно, и показалось бы: сколько людей, столько точек зрения.
Затем мы спустились
