Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Что — шокированы?» — уточнила коллега с юмором, но и с лёгким беспокойством. Я показал ей ладони, шутливо поднимая руки.
«Нет, не шокирован! Предложение деловое — и в своём роде честное. Да, — усмехнулся я, — это, конечно, не Кобург и не соловей…»
«А при чём здесь Кобург и соловей? — немного оторопела Юлия Сергеевна. — Я что-то пропустила?»
«Нет, я так, в рифму мыслям… Ничего, о чём бы сожалели! Условия мне ясны, и благодарю вас, Юленька Сергеевна, за откровенность и прямоту. Но вы мне разрешите над вашим предложением подумать хотя бы пару дней, а лучше все четыре? Как раз хотел предупредить, что уезжаю в командировку до следующего вторника, в Белоруссию, поработать в архивах».
«Ах вы, фантазёр: в Белоруссию, надо же… Можно, кстати, просто Юля: уже весь язык свой стёрли о моё отчество. Что ж, Андрей-Андрюшенька, думайте! — белозубо улыбнулась она. — Но только не затягивайте, ладно? События-то развиваются быстро! Яблонский на пенсию может уйти не в июне, а на днях. Мне нужно поэтому с девочками заранее побеседовать, и я не понимаю, беседовать ли с ними или подождать. Ступайте, господин полковник, ваше высокоблагородие! Жаль, до революции не было военной формы для женщин: мне бы пошла… Отоприте дверь и прикройте её, как была, сантиметров на десять, хорошо?»
[30]
— После кафедры, — продолжал Могилёв, — я отправился домой, где на скорую руку приготовил и съел свой одинокий обед. А ведь отец Нектарий, припомнил я, сегодня вечером служит в домóвой часовне, которую обустроит у меня на даче! Стóит ли мне оставаться на службе, я ещё не решил, но помочь ему ощутил большое желание. Собрав кое-что, что могло бы пригодиться молодому батюшке, я вызвал такси до Зимнего.
Дверь в дом была открыта, и Алёша уже хозяйничал наверху. Четыре оставшиеся в доме табурета он перенёс на второй этаж и поставил их у стены, видимо, изобразив из них «скамью для немощных прихожан».
«Ой, я и не ждал, что вы приедете!» — обрадовался он мне.
«Да вот… — я даже слегка смутился. — Не решил — может быть, ещё и уеду, — но давайте пока вам помогу… Привёз служебник да две иконы, свои личные. Надо бы нам, коль скоро нет иконостаса, хоть полочку для них смастерить, правда? Пойду поищу, что нужно…»
Вернувшись из сарая с необходимым, я занялся полочкой.
«И свечи тоже привёз, около дюжины! — припомнил я, прикручивая металлический уголок к стене. — Только выставить не на что…»
«Спасибо… Видите, не зря я всё затеял! — отозвался Алёша. — Церковь из двух человек — уже церковь».
«И даже из одного».
«И даже из одного, — согласился он. — Хотя уже и не из одного! Исповедь ведь тоже таинство, то есть покаяние? Вчера исповедовал…»
«Кого?» — не удержался я от вопроса.
«Её величество, — бесхитростно сообщил батюшка. — Или, правильней сказать, высочество».
«Почему высочество?» — удивился я, смекнув, конечно, что говорит он об «Александре Фёдоровне», то бишь о Насте.
«Ну, потому что вы двое ведь ещё не венчаны, — пояснил отец Нектарий с лёгкой улыбкой. Я не мог не рассмеяться — но, погрустнев, ответил ему:
«Боюсь, уже и не будем. Вчера получил от «её высочества» письмо, которое ставит окончательную точку».
«А вы не бойтесь! — ободрил он меня. — И про письмо знаю… Помните мою мысль о том, что ни одной женщине никогда не следует в таких делах верить полностью, которую вам ещё угодно было назвать «мизогиничной» и «ужасом феминисток»? Собственно, эта исповедь тоже… я не имею права нарушать тайну, конечно! — спохватился он. — Но, думаю, тут не будет никакого раскрытия тайны исповеди, если скажу, что её высочество мне позвонили очень, очень взволнованные одним своим «жестоким решением». Так волновались, что насилу мог успокоить. Да я и не успокаивал, конечно: священник — не подружка. Просто дал ей выплакаться и пояснил: что нам сейчас кажется невозможным, при вере, молитве и милости Божией обязательно будет возможным, пусть ни секунды не сомневается в этом. И прочитал разрешительную. Думаете, по телефону неканонично?»
«Первая исповедь по телефону произошла девяносто семь лет назад, — заметил я. — Тверской губернатор Николай фон Бюнтинг каялся епископу Арсению. А наутро был убит большевиками… Многие священники, правда, и до сих пор говорят, что по телефону допустимо лишь в случае смертельной опасности. Даже не просто многие, а устоявшееся мнение».
«Человеку смертельная опасность грозит всегда! — возразил Алёша. — Мы можем выйти из дому и не вернуться вечером. Открытый люк, оголённый провод, автомобиль, глыба снега с крыши, тромб, инсульт… Поэтому, когда острая потребность есть… Осуждаете?»
«Ни капли! — честно ответил я. — Ни капли, но в который раз думаю: как вам тяжело придётся в церкви Московского патриархата с такой самостоятельностью и свободомыслием!»
Юный батюшка грустно покивал головой.
«Да и не ехать же мне было на встречу с ней поздно вечером! — привёл он ещё один довод в пользу исповедания по телефону. — Иван и без того её вчера совсем замучил своими «рабочими вопросами»…»
«Да, Иван…» — я помрачнел.
«Выглядит отлично! — похвалил юноша мою импровизированную полочку. — А иконы какие красивые… Ну, пусть стоят, не будем трогать! — решил он. — Может быть, оставим обогреватель работать и пройдёмся немного по улице?»
Мы так и сделали: спустились, заперли дом и, выйдя с участка, медленно побрели по дорожке садоводческого товарищества, чем-то самым малым — пожалуй, чрезмерной серьёзностью, со стороны выглядящей немного комично — напоминая о. Павла Флоренского и о. Сергия Булгакова с известной картины Михаила Нестерова.
«Да, Иван! — воскликнул мой спутник, подхватывая брошенную было нить разговора. — Не столько его беседа с Анастасией Николаевной меня беспокоит, даже и вовсе не беспокоит, сколько…»
«… Его сегодняшний нервный срыв?» — попробовал я угадать.
«Он — и, скорее, весь его духовный облик… «Духовный облик» — очень высокопарное сочетание?»
«Не думаю, — откликнулся я, — и, потом, надо ведь говорить каким-то словами: может быть, любыми, первыми, что подвёртываются под руку…
