Голоса - Борис Сергеевич Гречин

поразмыслить, мог судить генерала Алексеева? Или «белая», или «красная» сторона. По сути же — ни те, ни другие. Сам государь через несколько дней после отречения попал под арест, который закончился, как всем известно, подвалом Ипатьевского дома. Какой уж был из него судья! Представители «белой мысли» в эмиграции? Но для них генерал Алексеев как, по сути, создатель Добровольческой армии, как некто, кто зажёг свою «одинокую свечу», оставался героем, едва ли не «иконой», если вспомнить определение моего студента, а на иконах не бывает пятен. Кроме того, Алексеев скончался в Екатеринодаре в восемнадцатом году, итак, для эмиграции он оказывался ещё и погибшим воином белого движения, а мёртвые сраму не имут.

Но и большевикам судить Алексеева не пришло бы в голову. Почему, спросите? Да потому что он, один из генералов Белой гвардии, по сути был одним из военачальников государства — ну, псевдогосударства, быть может, — с которым молодая Советская Россия находилась в состоянии войны. По общим нормам генералов армии неприятеля не судят. С ними просто сражаются. История знает едва ли не единственный пример суда над офицерами державы, проигравшей в войне, это — Нюрнберский трибунал. Но и генералов армии Вермахта судили за военные преступления, а вовсе не за исполнение ими своих обязанностей. Михаил Васильевич себя никакими военными преступлениями не запятнал.

Что ж, исторический суд, суд «в костюмах» отпадал. Шульгина — точней, его философское наследие — в рамках нашего проекта судили, если вы ещё помните, люди-идеи или, точней, люди-архетипы. Но что было уместно в отношении одного из главных идеологов монархизма, для генерала царской армии никак не подходило.

Тогда мне пришла в голову вот какая мысль. По разным причинам, сказал я группе, мы находим неудобным судить Алексеева от имени наших персонажей. Что, если нам судить его от нашего собственного имени?

(В скобках: одной из причин делать именно так, не названной, но той, которую все держали в уме, было глубина спонтанного погружения в образ участников лаборатории, а также родившаяся в результате неожиданная ожесточенность. Осторожней надо с этим историческим театром, и очень вовремя Тэд щёлкнул своей хлопушкой.)

Да, мы отказались от этого формата в самом начале, продолжал я, и отказались из соображений неуместности: кто — мы, и кто — наши подсудимые? Но ведь намечаемый суд вовсе не собирается исследовать вопрос моральной вины начальника штаба верховного. Нам интересен, как верно отметил Альфред, чисто юридический аспект: была ли нарушена генералом воинская присяга? И вот здесь мы вполне можем высказаться — в качестве историков. Конечно, наши мелкие личности на фоне фигур того времени выглядят бледно, мы рядом с ними — карлики на фоне гигантов. Но ведь и карликам разрешается иметь своё пигмейское мнение. И кошка может смотреть на короля.

Что ж, мы уже собрались было поставить мою мысль на голосование — и здесь нас всех удивил Альфред.

Наш «Милюков» взял слово и заявил: он, с одной стороны, не против суда, и даже в предложенном формате. С другой, едва ли кто-то сформулирует позицию обвинения этого суда подробней и детальней, чем он, Штейнбреннер, уже сделал это в своей статье…

«Когда хоть ты успел?» — поразился Иван, глядя на него взглядом, в котором не чувствовалось большой симпатии.

«Вчера вечером, — пояснил Альфред со скромным достоинством. И продолжил: так не лучше ли нам всем сначала выслушать его статью, которую он готов прочитать? Именно это он и собирался предложить в ходе нашей несколько чрезмерно оживлённой дискуссии, когда его перебили. После могут быть высказаны мнения как «за», так и «против», а уже по завершении полемики следует определить виновность или невиновность Алексеева голосованием, по возможности — тайным, хотя он лично вовсе не настаивает на тайном и готов к открытому.

«Нет уж, я попрошу тайное! — несколько резко возразил Иван. — Пусть после никто не говорит, что на него давили».

Других возражений не поступило. Ну, а коль скоро слушать статью — дело более простое, чем готовиться к суду, идея Альфреда была тут же проголосована и принята. Наш «профессор» вышел к лекторскому месту, где до него стоял «наштаверх».

[26]

Виновен ли Алексеев?

В свете внимания современного общества к последним годам существования Российской Империи особый интерес приобретает проблема персональной ответственности за отречение Николая II каждого из участников и активных действующих лиц этого события. Среди всех них генерал Михаил Васильевич Алексеев, начальник штаба верховного главнокомандующего, видится почти что ключевой фигурой.

Позволим себе ради привлечения внимания читателя сосредоточить, даже с ущербом для смысла, предмет настоящей статьи в одном броском вопросе, в сокращённом виде также вынесенном нами в заголовок.

Имеется ли личная вина генерала Михаила Васильевича Алексеева в отречении Николая II и, если она имеется, то какова степень этой вины?

Оговоримся, что в исследуемом предмете нас интересует преимущественно не религиозный и не этический, а почти исключительно юридический аспект дела. Принимая это во внимание и ради избежания бессмысленных спекуляций, ради, так сказать, сужения области поиска перефразируем наш вопрос:

Мог ли в случае провала февральского мятежа генерал Алексеев предстать перед судом Российской Империи и быть осуждён за государственную измену или нарушение воинской присяги?

Забегая вперёд, скажем, что ответ на этот вопрос не может быть дан однозначно, так как будет зависеть от способа рассмотрения проблемы, от, так сказать, избранной нами юридической парадигмы — и, безусловно, от решения смежных проблем, решить которые окончательно на современном уровне исторического осмысления темы не представляется возможным.

Вот одна из таких смежных проблем: являлась ли Российская Империя в феврале 1917 года самодержавным государством по образцу, если угодно, азиатских деспотий или конституционной монархией?

Выбор первой альтернативы предполагает, что император в качестве источника высшей власти и высшей законности, как всевластный правитель и верховный судебный арбитр, фактом своего отречения освободил Алексеева от воинской присяги и «помиловал» его в качестве возможного — или действительного — преступника. (Оставляем за скобками настоящей статьи вопрос о юридичности самого этого отречения, который в современной историографии, как известно, является дискуссионным. При этом в указанной дискуссии мы безусловно занимаем позицию сторонников его легальности, рассматривая этот государственный акт как допустимую дерогацию.)

Выбор второй требует от нас внимательного изучения действий генерала Алексеева в конце февраля — начале марта 1917 года.

Ниже — несколько фактов.

1. Запрашивая своей циркулярной телеграммой № 1872 от 10:15, 2 марта 1917 г., мнение о необходимости отречения у командующих фронтами, Алексеев безусловно выходит за пределы своих полномочий и нарушает если не букву, то, как минимум, дух присяги [Отречение, 163].