Голоса - Борис Сергеевич Гречин

«Н-нет, наверное, не прямо сейчас…»

«… Ну, или тихую, скромную, православную?» — продолжала она.

«Нет, не дай Боже!» — вырвалось у меня. Мама рассмеялась в голос:

«Смотри, ты сам и ответил! Только — ох, Андрюша! — извини за бесцеремонный совет, но ты, очень прошу, не затягивай! А то уплывёт у тебя из-под носу и та, и другая…»

«Я, подумай только, сегодня утром впервые за многие годы, если даже не за всю жизнь, проявил нечто вроде осторожной инициативы, — решил я пооткровенничать. — Как, знаешь, кот или ёж входит в воду, сначала трогая лапкой».

«Вот и молодец, — одобрила она меня. — Вот и дальше не теряйся. И не лапкой, а сразу — плюх!»

[18]

— Воодушевлённый этим материнским напутствием, — повествовал Могилёв, — я сразу после обеда, укрывшись в своей комнате, рискнул позвонить Насте. Но никакого разговора не сложилось. Мы поздоровались друг с другом — и оба не знали, что говорить. Винить, само собой, следовало меня: это я не продумал разговора наперёд. Смелость, лишённая ума, берёт города только в пословице. Да и чтó бы я мог сказать? Пригласить её на новое свидание? Но магия прошлого вечера едва ли повторилась бы, и, кроме того, в тридцать девять лет почти разучиваешься делать то, что умел в двадцать. (А умел ли я и в свои двадцать ухаживать за девушками? Нет, наверное. В моём бурном коротком романе с Аллой вся инициатива изошла от неё, о чём я, кажется, уже вам рассказывал.) Поторопить с ответом на моё письмо? Но торопить с ответом на такие письма просто неприлично…

«Простите меня: я сам не знаю, зачем позвонил! — признался я наконец.

«Нет-нет, я рада!» — испугалась девушка.

И снова мы молчали.

«Мы… ведь ещё увидимся завтра? — спросила она с нехарактерной для неё робостью. — Перед вашим отъездом?»

«Конечно, — подтвердил я. — Если только вы сами этого захотите».

«Если вы…»

С некоторыми трудностями и спотыканиями мы попрощались. Записать бы тот наш разговор полностью — вышла бы, боюсь, комедийная сцена, хоть никто из нас не улыбнулся. Помнится, Олег Янковский где-то ближе к концу захаровского «Мюнхаузена» проповедовал необходимость улыбаться, так как, дескать, все глупости в жизни делаются с серьёзным выражением лица. Вот уж не знаю! Должен кто-то сказать и слово в защиту серьёзности в наше время безогульного фарса, всеобщей клоунады и предельного карнавализьма, языком Михаила Бахтина. Глупости? Мы уж слишком боимся их совершать. В наше время даже подросток боится совершать глупости, вы заметили? И даже ребёнок: поколение насквозь рациональных маленьких бюргеров, не способных перелезть через забор, потому что, перелезая, можно порвать новые штаны! Человеку в его развитии необходимо, сущностно потребно совершить некоторое количество искренних глупостей! Впрочем, зачем я сам стал в позу проповедника? Мне не идёт: я и в служении-то запрещён. И кому проповедую: вам? Вы и так со мной согласны. Или вашему читателю? Те читатели, что доберутся до нашего теперешнего разговора, тоже, наверное, не окажутся в числе врагов серьёзности, верно? А ещё доложу вам, что любая положительная, ясная, отчётливая проповедь — это в каком-то смысле очень смешное дело. Нужное, благое! Но смешное. Мир неотчётлив, так как же ей не быть в этом мире смешной? Проповедь претендует на обладание краткой и окончательной истиной, а истина никогда не бывает ни краткой, ни окончательной, поэтому, вновь, как не улыбнуться любому, кто встаёт за кафедру проповедника?

Через два часа на мою электронную почту пришло письмо от Насти, по сравнению с её короткими телеграммами — просто образец развёрнутого высказывания. На английском языке. Полюбопытствуете? Вот оно, пожалуйста!

[19]

Dear Mr Mogilyov,

I have no idea if I am right adressing you as «Mr Mogilyov» or if I shall promptly write «Andryusha» instead. This is very embarrassing…

«It was the nightingale,» true enough, to quote from Shakespeare. (I am not sure about the accuracy of my quote, and about the accuracy of my punctuation either.) «But not the lark.»

Nightingales only sing at night.

Do you think you can be a lark that welcomes the sunrise? Because, as you very insightfully put it, I am still young, and very much so. I cannot — sorry to say that — spend the whole of my life talking about poetry or people who, all of them, are dead by now.

I can assure you that — my courage now when I am writing it almost takes my breath away — that I love you very much — as a sister. I never stopped doing this… Which is not what you exactly want, right? Neither do I see this goddamn «sisterly love» of mine as a good basis for a proper relationship.

Oh, if only you could be a little bit more energetic! But no; to be more energetic in your case means to denounce your own self. By becoming more energetic, you will stop to be yourself, the person I know — and love — as a sister. I don» t consider a short affair with this other person, with someone I never knew before, an option. Not at the moment.

Deep sigh…

Do you think you can come up with a solution? Cannot something possibly be done, Mr Mogilyov, sir? Or shall I call you Andryusha? No, I shan» t. Sorry for this «Andryusha,» and sorry for yesterday» s embrace. It now feels like a lump in my throat, and I am on the verge of tears.

Please forgive me for this somewhat cruel letter. What else do you think could I have written! I am not someone who enjoys writing long texts. Writing an email to me was a bad idea from the very beginning. You forced me into a corner and gave me only one option, which was my saying that I do doubt your ability to «become a lark,» metaphorically speaking, even though my «sisterly love» for you is still there — which, I am sorry to say, doesn» t change anything.

Nastya

P. S. Do you know that Ivan basically tried to make love to me these past hours? He was