Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(«Откуда в нём и говорливость взялась! — подумал я с каким-то неудовольствием. — Не припоминаю, чтобы этот молчун так бойко, оживлённо и долго кому-то что-то рассказывал!» Моё неудовольствие было, конечно, совершенно неизвинительным: все заданные Иваном вопросы звучали полностью разумно и требовали решения.)
«Товарищ Керенский просил передать, что он вас уже заждался, — вклинился отец Нектарий, который стоял рядом, так сказать, в очереди. — А я, государь, тоже вас жду. Вы мне после покупки билетов уделите пять минут?»
Я, наскоро попрощавшись с Настей и Иваном, успел сказать девушке, что надеюсь списаться с ней вечером, и вместе с Алексеем поспешил назад, в комнату нашего «Гучкова». На лестнице мы с Алёшей ничего друг другу не сказали, хоть я, в какой-то момент остановившись на лестничной площадке, и посмотрел на него выжидающе. Он предпочёл этого не заметить — или действительно не заметил. Включением Марты в мою «свиту» он, похоже, был смущён не меньше моего, той крайней степенью смущения, при которой только и остаётся делать вид, будто вовсе ничего не произошло. Ну, или я просто додумываю это всё за него. Может быть, и вовсе не было никакого смущения — одна смиренная отрешённость. Да, собственно, перед чем смирение и от чего отрешённость? Как будто важно, какие именно студенты сопровождают педагога в его командировке?
[15]
— В комнате между тем была только Ада: Марк куда-то ушёл, оставив нам ключ от комнаты, но просил его дождаться, — рассказывал мой собеседник. — Староста пояснила, что отпустила всех остальных, собрав с командирующихся их паспортные данные. Билеты в сторону Могилёва с пересадкой в Москве она уже забронировала: на пятницу. («Страстную пятницу», — пришла машинальная мысль.) Я отдал девушке свою банковскую карту, на которую оргкомитет конкурса начислил мне энную сумму, и сообщил, что для посещения города с его музеями и архивами нам хватит, пожалуй, двух дней. Выехать назад мы можем в ночь с Пасхи на понедельник. Гостиница? Самый недорогой четырёхместный номер, но и здесь я доверял ей полностью, и ещё раз поблагодарил её за любезное содействие.
«Не за что… Вы, кажется, не в восторге от моего ультиматума? — уточнил наш «Керенский», хмурясь.
«Я потому считаю его поспешным, — ответил я так же серьёзно, — что Владимир Викторович его не примет! А ваша «попытка бунта», конечно, прольётся на вуз этакой освежающей грозой, но никакого камня не сдвинет — ведь не дождь, не гром и не молния движут камни. И как бы невинные не пострадали от этой грозы — а пострадает вся ваша группа. Мой начальник вполне ещё всем вам может испортить…»
«… Оценки в дипломе? — парировала Ада. — Как это мелко по сравнению…»
«О, я не знаю, чтó мелко, а чтó значительно! — возразил я. — У меня нет весов, чтобы взвесить. Знаете, что Марта сказала мне сегодня? Что если б знала, к чему всё придёт, она бы год назад не отвергла его пошлых ухаживаний. А после молчала и не призналась бы ни одной живой душе.
Ада горестно сжала губы.
«Вот! — пробормотала она. — Вот именно для того, чтобы никто никогда не смел даже и думать о таком, не смел…»
«… Жертвовать собой? — уточнил я. — Разве это можно запретить?»
«А вам — неужели нравится такая жертва? Неужели, если б она к вам пришла за советом год назад, вы бы ей предложили молчать?»
«Нет, конечно!» — испугался я.
«Но значит — вы тоже на нашей стороне! — неожиданно и с какой-то радостью вывела она. — На стороне защиты человеческого достоинства перед лицом произвола!»
«Предпочитаю не быть ни на чьей…»
«А так не всегда выходит! — гнула своё она. — Иногда нужно определяться!»
«Ада, милая, — тихо заметил я. — Всё было бы хорошо, если б вы и такие как вы не забывали, что выше человеческого достоинства, то есть пошло-человеческого, вульгарно-человеческого, находится его, человека, ангельский образ».
Мы немного помолчали.
«А я не забываю, — откликнулась она, тоже негромко, без горячности. — Я этот «ангельский образ», которого сама не вижу и не чувствую, принимаю как гипотезу, как нравственный закон внутри нас, который ведь стоит на чём-то невидимом. Я, если бы была верующей, поклонялась бы Неведомому богу. Откуда это, кстати?»
«Деяния апостолов, глава семнадцать», — подсказал отец Нектарий.
«Ну и хорошо, что «Деяния», а не Герберт Маркузе, — усмехнулась девушка. — Но я знаю одно: сначала пусть будет человеческое достоинство, а потом ангельский образ».
«Великое множество святителей не согласились бы с вами… но мне, грешному человеку, так и хочется согласиться! — признался я. — Только окна не бейте — хорошо?»
Ада обозначила улыбку самыми кончиками губ, видимо, показывая этой улыбкой, что попробует удержаться, но обещать не может.
«Вина моя, — вдруг вступил в разговор Алексей, внимательно нас слушавший. — Совет, о котором говорится, должен был дать именно я, год назад. Но сколько мне было год назад — двадцать? Никто не бывает старше самого себя. И какой совет? До сих пор не знаю, что должен был бы сказать…»
Мы с Адой переглянулись.
«Это ещё здесь при чём? — буркнула девушка. — У вас, в вашей Церкви недостойных, так принято, что ли, — брать вину за всех и каждого? Вон, за Барака Обаму ещё покайся, за вторжение в Ливию! Ладно, господа христиане! — заторопилась она. — Вы бы отошли в сторонку? Мне уже скоро уходить, а билеты сами себя не купят. Побеседуйте там о своём, церковном! Мне нужно минут пятнадцать».
[16]
— Девушка вернулась к сайту железных дорог, а мы с Алёшей действительно отошли в угол комнаты.
«Горячо одобряю вашу мысль про службу в Великий четверг! — зашептал я ему. — В желании служить литургию не вижу ничего кощунственного, но — в часовне? Ведь, действительно, алтаря нет, и престола, и жертвенника, и как это можно канонически, даже технически — ума не приложу! Ограничьтесь «часами», первым, третьим, шестым, девятым! Не смею, конечно, настаивать…»
«Нет-нет, — поторопился он согласиться, — Я принимаю со смирением и с облегчением…»
«Ну и славно… Если буду сам, — продолжал я, — то привезу пару икон, чтобы из одной комнаты сделать подобие часовни, а вообще, недорогие печатные иконы, софринские, есть в любой иконной лавке…»
«То есть предполагаете, что и не будете? — Алёша всмотрелся в меня и вдруг смутился: — Зачем это я, однако, допытываюсь: моё ли дело? Сам ведь готов был служить в пустом храме. Тем более, государь, — он улыбнулся ещё меньше, чем Ада, еле приметно, раздвинув губы
