Голоса - Борис Сергеевич Гречин

[20]

— Получив это письмо, — открыл мне Андрей Михайлович, — я и сам едва не очутился on the verge of tears, то есть, по-простому, сам едва не заплакал крупными, немужественными, коровьими слезами! Значит, конец, точка! Настя сказала всё верно, назвала вещи своими именами, осталась честной до последней буквы. Действительно: окажись я «порешительней», откажись я от безусловного уважения к чужой свободе воли, я бы, возможно, и добился «тактических успехов». На что мне были эти глупые и пошлые успехи! Более «решительный» я, более вульгарный я был бы, вероятно, куда менее привлекательной личностью. И, коль скоро такой новый человек мне самому был малосимпатичен, с чего бы он стал симпатичным Насте?

В её просьбе «придумать что-то» я увидел простую вежливость, эмоциональное обезболивающее: чтó здесь, господи боже мой, можно было придумать?! А интересно устроен человек, правда? Ещё месяц назад — какое там, ещё неделю — никаких надежд на эту девушку у меня не имелось, и, конечно, мне нетрудно было самому перед собой изображать аскета. Над чем же я убиваюсь, глупое существо? Так, или примерно так, я утешал себя в тот день.

Оставаться в коробке комнаты казалось невозможным. Я вышел на улицу и брёл куда глаза глядят, пользуясь неожиданным выходным. Присаживался на подвернувшуюся кстати уличную скамейку, отдыхал, снова шёл дальше. Помню, даже добрался до реки — или пруда — и долго сидел почти у самой кромки воды, на изогнутом, растущем едва не параллельно земле стволе какой-то ветлы.

Жаворонок, жаворонок… Почему, действительно, я не жаворонок? Ну, наверное, потому что совсем другая птица! Есть прекрасная симфоническая поэма английского композитора Ральфа Воана Уильямса под названием «Взлетающий жаворонок», The Lark Ascending. Написана она, что примечательно, была в год начала Первой мировой. Вспомнил про эту поэму я, уже когда вернулся домой, разыскал в Сети и принялся слушать через наушники, улёгшись на кровати навзничь.

Но остановил минут через семь: у меня бешено, мучительно забилось сердце. В «Жаворонке» Уильямса есть всё, от чего оно может забиться у немолодого человека: и чистота юности, и тоска по несбывшемуся, и вневременнóе как яркий контраст историческому, и неясная нота утраты. Ну, или вычитал, выслушал я в этой музыке то, чего в ней нет и никогда не было — оно и неважно, впрочем. Нервы совсем ослабли, никуда не годились! Ещё немного, пришло на ум, и действительно начну пользоваться нитроглицерином, словно заядлый «сердечник»…

Измученный этими глупыми, глупыми волнениями, которые не имеют ни малейшего отношения к нашему сборнику, которые мне даже неловко вспоминать — не подумайте, однако, будто я отрекаюсь от них, будто хочу вычеркнуть из жизни, вовсе нет! — я заснул и проспал часа два. Мне приснился некий милосердный, но неясный сон: будто некто утешал меня, успокаивал и говорил, что всё ещё будет хорошо… Кем был мой невидимый собеседник или собеседница, я, проснувшись, так и не смог понять.

А поздним вечером — уже около одиннадцати, наверное — я получил ещё одно письмо, совсем короткое. От Марты.

— Как? — удивился автор. — Она ведь обещала никогда больше вам не писать?

Могилёв развёл руками, слабо улыбаясь. Риторически спросил:

— Люди меняются, и кто из нас — полный хозяин своим решениям?

[21]

Как удивительно может повернуться жизнь! Я ведь и не надеялась… Но видели Вы силу одной-единственной сосредоточенной мысли? (Боюсь сказать «молитвы», чтобы не прозвучало фальшиво, но, может быть, и молитвы.) Боюсь — но Вы меня не бойтесь. Я ничем Вам не помешаю, и я Вам, Государь, никогда не сделаю никакого зла, пожалуйста, верьте. Я отойду в сторону по первому слову, как та Матильда. Нет, не как та. Как тогда.

* * *

— Я бы призадумался, получив такое письмо! — воскликнул автор, в который раз возвращая телефон рассказчику.

— Ох, что вы говорите очевидное! — с юмором отозвался Андрей Михайлович. — Но меня, само собой, успокаивала мысль о том, что мы едем в Могилёв вчетвером. Кроме того, когда меня кто-то просит ему верить, я имею обыкновение верить. Иначе ведь — и жить нельзя!

Последнее, пока не забыл: вечером в беседе группы Алёша лаконично сообщил, что завтра на даче государя, в его домóвой часовне, в пять часов вечера проведёт службу. Желающие могут присоединиться. Никакого отклика это объявление не получило. Ну вот, правда, я написал ему, что восхищаюсь его настойчивым следованием долгу. Ах, как грустно! Вот и Алёша был пронзительно одинок — и Марта — и Ада — и, наверное, Настя тоже — и все мы, все мы…

[22]

— Наш «рабочий» четверг действительно начался в девять утра, — вспоминал историк. — Ох, и тяжко это — спозаранку являться на чужую лекцию и садиться, образно говоря, за ученическую парту! Но перетерпеть стоило хотя бы потому, что следующие за четвергом четыре дня нашей командировки, с восемнадцатого по двадцать первое апреля, виделись своеобразным отдыхом, в любом случае, возможностью на время выпасть из круговращения слишком насыщенной здешней жизни.

Иван, облюбовав место у окна, за которым так и моросил весенний дождь, делал доклад о генерале Алексееве. По случаю и ради соответствия характеру персонажа он в тот день оделся в подпоясанную ремнём белую солдатскую гимнастёрку, которая, признаться, крайне ему шла. В этой гимнастёрке он сам, с его неулыбчивым лицом, узкими губами, чуть впалыми щеками, короткими волосами, казался вовсе не «равнодушным аутистом», а так сказать, бойцом, мужественным армейским профессионалом, который не привык размениваться на мелочи. Иван, забыл сказать, носил очки, как и его персонаж, и почти такого же фасона, но и эти очки не портили впечатления. «Вот кто вполне способен быть «посмелей», когда нужно», — подумал я с лёгким и иррациональным чувством неприязни, разглядывая его ладную, прямую фигуру. Настин постскриптум я ещё вчера не принял всерьёз, верней, не вчитался — не до того мне было! — а сейчас вспомнил. Что ж, и Бог с ними. Совет да любовь, как говорится.

Настя, однако, с утра не пришла… А уж в четверг, мой методический день, когда ей не приходилось заменять моих лекций, могла бы! Впрочем, какое мне дело? Ада тоже отсутствовала: видимо, вовсю готовилась к завтрашней «акции протеста».

Разумеется, я был несправедлив к своему студенту: Иван звучал как хороший, толковый, вдумчивый лектор. Менее многословный, чем Альфред, но не менее добросовестный, дотошный, внимательный к деталям. Всю переписку Алексеева и Родзянко