Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как, любопытно, Владимир Викторович должен выполнить условия ультиматума при согласии хотя бы на «требование-минимум»? Дать некие гарантии своего благонравного поведения на будущее? Письменные, чего доброго? И что, интересно знать, наш «Керенский» хотел, чтобы завкафедрой написал в своей расписке? Все эти разумные, взрослые и скучные вопросы я, правда, даже и не пробовал задать: куда мне было справиться со стихией! А стихия бунта, даже вот такого, миниатюрного, крошечного, — именно стихия, доложу вам! Человек, несомый этой волной, себе не принадлежит, и много-много если сумеет устоять на своей доске для сёрфинга.
Алёша ответил на звонок и, коротко с кем-то поговорив, вышел из комнаты. И то: его сердце клирика наверняка страдало от стремительной потери нашим собранием всей и всяческой благолепности.
Вернувшийся из «места общего пользования» Штейнбреннер, раскрыв рот, всё пытался что-то сказать, но его, похоже, подготовленное и обдуманное высказывание никто и не собирался слушать. Какое там! Куда же интересней мозговать о способах диверсии или о готовящейся забастовке, виноват, «акции»! (Тэд, развеселившись, предлагал своей сестре всё новые варианты протеста: например, нарисовать на стене перед дверью ректората большой фаллос, а ниже оставить скорбно-жалостливую надпись в дореформенной орфографии, нечто вроде: «Сей дѣтородный членъ господинъ Бугоринъ покладаетъ на чувства воспитанниковъ».) Диверсанты несчастные, петруши недоверховенские, попы гапоны… Эх! А говорят, что изучение истории хоть на грамм прибавляет человеку ума! Куда там…
Винить, однако, следовало только себя. Ада предлагала всё остановить несколько минут назад — а я постеснялся, и, спрашивается, почему? Потому, наверное, что считал, будто их протест примет более благообразные формы. Как наивно с моей стороны…
Марта, приблизившись ко мне в общей суматохе, шепнула:
«Неужели ничего нельзя сделать?»
Мы отошли к окну, за которым серело весеннее дождеватое небо. Я развёл руками, сокрушаясь:
«Да что здесь можно сделать! Вы же видите, какие они неуправляемые…»
«И времени — только два дня, даже меньше, — продолжала девушка, грустно кивнув. — Надо было мне тогда, год назад, соглашаться и молчать…»
«Нет, нет, ни в коем случае!» — воскликнул я немного темпераментней, чем хотел. Марта поблагодарила меня слабой улыбкой.
«Скажите, — предложила она, — а если я напишу письмо… например, Президенту?»
Я тоже улыбнулся: что ж, это было очень по-православному, по-русски: в беде прибегать к самому царю, to our gracious Sovereign[116], как восклицает Катерина Ивановна Мармеладова в переводе, кажется, Констанс Гарнетт.
«Президенту — не Президенту, но, может быть, ректору университета?» — предложил я.
«А… это поможет?» — наивно спросила Марта.
«Ни малейшего представления не имею! — честно признался я. — Что ж, если не поможет, то…»
«… То, не дай Бог, дойдёт до битья окон, — грустно подытожила девушка. — Или до похабных рисунков. И всех отчислят. А то, я бы за такое отчисляла. И вас уволят тоже…»
В это время дверь комнаты открылась. Это вернулся Алёша, а за ним — вошла Настя, для которой он спускался, чтобы открыть подъездную дверь! Все, смолкнув, обернулись к ней.
[10]
— Настя, запыхавшаяся, пробовала сложить свой мокрый зонтик и всё никак не могла с ним справиться. Отец Нектарий рыцарски перехватил его, собрал да так и остался с ним стоять. Вода капала с зонта на дешёвый линолеум.
«Я отменила занятия, точней, отпросилась, — пояснила юный преподаватель. — У Сергей-Карлыча отпросилась: сняла с доски эту гадкую, гадкую, отвратительную бумажку, и пошла прямо с ней к нему в кабинет, и там разрыдалась, и он меня сразу отпустил, а студентов, у которых была лекция, сказал, займёт: они будут куда-то носить мебель, или ещё что, не знаю… Вот, взяла такси…»
(Выглядела она, скорей, так, что не такси взяла, а едва ли не бежала всю дорогу.)
«Бог мой, Настенька, — пробормотал я. — Стоило ли плакать из-за такой мелочи?»
Девушка, услышав это, словно поёжилась. Мы встретились глазами. Она виновато улыбнулась и поскорей снова отвела взгляд.
«Анастасия Николаевна! — насмешливо в общей тишине обратился к ней «Керенский». — Вы нам не поясните, какое такое неэтичное поведение в работе с вами проявил Андрей Михайлович? Может быть, предлагал вам стать его временной любовницей в обмен на какие-то блага, как другой всем здесь известный персонаж?»
Спрошено было, конечно, с иронией, верней, с очевидным сарказмом: с возмущением абсурдностью формулировки, тем возмущением, которое приглашает любого честного человека к себе присоединиться. Дескать: ну, разве не ерунда?! Видите, почему мы все здесь кипим? Но Настя так и застыла, ошарашенная. И, понимая, что её замешательство выглядит крайне сомнительно, крайне для меня невыгодно — что ж, и впрямь я такое предлагал?! — залепетала:
«Да нет, какой любовницей, как вам не стыдно… Это было свидание просто, и я его первая пригласила… Ну да, я виновата, я сама дала повод для… всяких домыслов…»
Вся группа, кажется, так и ахнула. Я вновь приметил очень внимательный, зоркий взгляд Ивана в сторону моей аспирантки. Посмотреть на Марту я отчего-то побоялся.
«Ой, какая я дура, — пробормотала Ада, явно сконфуженная. — Я не знала про ваше свидание
