Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«У вас нитроглицерин с собой?» — деловито уточнил мой студент. Видимо, он посчитал, что я старый «сердечник», который предусмотрительно носит с собой лекарства.
«Ничего нет… To cease upon the midnight with no pain[115]», — пробормотал я строчку из вчерашнего стихотворения.
«Что-что?»
«Так… Сан-Иваныч, вы бы зажгли папироску?» — попросил я, стремясь этим обращением к нему по имени его героя взять бодро-шутливую ноту.
«Александр Иванович» проворно зажёг «папироску» и вложил её в мою правую руку. Я несколько раз глубоко втянул носом резкий табачный дым. Полегчало. Никому другому, впрочем, этого «лекарства» не советую, да и вообще не беру на себя смелость никогда и никому советовать никаких лекарств.
«Кажись, получше? — серьёзно уточнил «Гучков». — Ну, слава Богу! А то ведь вы совсем позеленели…»
Он взял один табурет из своего штабеля и сел напротив меня. Некоторое время мы посидели молча.
«Давно хотел спросить вас… — начал Гучков несколько чужим голосом. — Вы на меня не очень злитесь?»
«За что?» — не понял я.
«Как же! — пояснил он. — За второе марта».
«А! — я слабо улыбнулся, поддерживая со своей стороны эту странную игру (или, может быть, не совсем игру). — Шульгин меня тоже спрашивал, на прошлой неделе… Да нет же! Я всех-всех простил… кроме Рузского, кажется. Уж вас-то и вовсе в числе первых, Сан-Иваныч! Вы мне никакого большого зла не сделали».
«Рузский, как показало время, проявил себя как пошлый хорёк, — подтвердил Гучков. — Очкастая крыса. Да, понятно, «о мёртвых ничего кроме хорошего»… ну вот и ничего о нём. А про меня… — он вздохнул. — Я просто не успел причинить вам большого вреда, ваше величество! Знаете, наверное: были планы сослать вас в монастырь…»
Я негромко рассмеялся:
«Монастырь! Разве монастырь — зло? Монастырь — это, мой милый, счастье…» Я едва не добавил, что прожил десять лет в монастыре очень счастливо, но, подумав, не стал: это было бы смешением разных исторических реальностей.
«Ну и… ладно. Облегчили…» — Гучков — или, пожалуй, уже Марк — достал из кармана мятую тряпку неопределённого цвета и яростно в неё высморкался, как бы подводя черту под разговором.
«Идти можете?» — уточнил он своим обычным тоном — и после моего кивка, не слушая моих протестов, отнял у меня мой штабель из трёх пластиковых табуретов, взяв их в свободную руку.
[6]
— В такси, — продолжал мой собеседник, — Марк позвонил Аде и лаконично сообщил, что, мол, царю стало плохо: что-то с сердцем. Именно этим звонком и объяснялись, видимо, трогательно-встревоженные лица моих студентов, собравшихся у подъезда дома. Они, представьте, едва не бросились помогать мне выйти из машины, словно я был тяжело ходячий инвалид! Мне пришлось немного замедлить шаг и чуть крепче обычного хвататься за перила лестницы, иначе бы их, пожалуй, просто обидело моё здоровье. Сказать по правде, я и без того никакой утренней энергии, вдохновившей письмо Насте, после этих двух неприятных телефонных бесед уже не чувствовал.
В тесноватой комнате Марка они отвели мне единственный стул, сами рассевшись кто-где: табуреты как раз пригодились. Марта, которая, оказывается, ходила за лекарствами, дала мне стакан воды и таблетку валидолу, бесстрашно вложив её в мою руку — это не вызвало ни улыбок, ни перешёптываний. Я безропотно выпил эту таблетку.
Кошт коротко и с юмором пояснил группе, что сердце у меня прихватило из-за двух позвонивших мне с утра «ебобош» — прекрасное словечко, не так ли? — чем вызвал новые сочувственные восклицания.
«Мои хорошие, перестаньте! — взмолился я. — Смотрите: я живой, здоровый и невредимый, а в без малого сорок лет не бывает так, чтобы совсем ничего не болело… Расскажите мне лучше про ваши вчерашние «переговоры»! Всё интересней, чем делать из меня великомученика и преизрядного паки страдальца».
Выяснилось, что итога вчерашней беседы наших «активистов» с Бугориным ещё никто, кроме них самих, не знает. Ада, немного и неосознанно рисуясь, начала свой рассказ. Неосознанно рисуясь, говорю я, потому что, кажется, только в своей родной стихии, политической, эта девушка в себе обнаруживала некоторую женственность.
Итак, рассказывала Ада, Бугорин встретил их в своей пустой квартире и после холодных, осторожных, малозначащих слов решил сначала действовать нахрапом. Он принялся читать проповедь на тему «А какое вы имеете право?..» и в ходе этой проповеди распалял сам себя. Ну да, отметил я в уме: есть за ним эта привычка.
Марк слушал его с насмешливой полуулыбкой, скрестив руки на груди («Он был очень хорош, красавец просто!» — заметила Ада к вящему неудовольствию Акулины) и на какой-то особенно высокой или громкой ноте оборвал этот монолог мыслью о том, что Владимир Викторович не в том положении, чтобы на них орать. Сейчас они, пояснил мой студент, уйдут и не вернутся, а ему, Бугорину, останется ждать повестки в суд или вызова к следователю.
(Я скосил глаза на Марту. Девушка слушала Аду внимательно, сосредоточенно, не отводя красивых печальных глаз, прикусив нижнюю губу.)
Что ж, заведующий моей кафедрой на этом месте решил перейти от давления к торгам, в духе «Вы оставляете в покое меня, немолодого усталого человека, а я не трогаю вас двоих, хотя определить ваши фамилии и создать вам проблемы при защите диплома совершенно несложно».
(На этом месте некий неслышный выдох облегчения будто пролетел по комнате: пока рисковали дипломами не все, а только двое.)
Этого недостаточно, пояснила Бугорину Ада. Вы не только нас не трогаете, но и не трогаете больше вообще никого — в известном смысле. И от должности декана, которой домогаетесь сейчас, тоже отказываетесь. Вы не понимаете своего положения! У вас слишком высокий антирейтинг, с таким антирейтингом руководить факультетом — это неуважение к нам, студентам. А кроме того, у нас есть свидетельские показания девушек, которые готовы подтвердить, что вы не просто склоняли их к сожительству, но и пробовали насильно удерживать, прямо в этой квартире!
«Да не было такого!» — вдруг возмутилась Марта.
«Да?! — немедленно парировала Ада. — А кто тебя хватал за руки?!» Марта густо покраснела.
«Пожалуйста, по возможности деликатнее, — пробормотал я. — То, что мы обсуждаем чужую личную историю при всех — не самое хорошее дело…»
При словах «свидетельские показания» Владимир Викторович ещё немного «подсдулся» и как бы посерел. Он потерял способность договариваться и обсуждать что-либо. Он уставился перед собой и на любую обращённую к нему фразу бормотал в разных вариациях:
«Вы ничего не докажете. Не было ничего. Ложь. Неправда. Не докажете. Ничего не было».
«И тут, — рассказывала Ада, энергичная, почти счастливая, — на меня
