Голоса - Борис Сергеевич Гречин

«Вы меня подозреваете в тенденциозном подборе фактов, Александр Иваныч? — спросил он совсем неродственно. — В научной недобросовестности?»

«Господь с вами, мой сахарный! — опешил «Александр Иваныч». — Что вы сегодня, правда, на людей кидаетесь как дикий зверь! Я вообще помалкиваю…»

«Нет, нет, вы все неправы! — горячо начала Лиза без всякой внешней связи с предыдущим — вот она даже встала. Подошла к окну, сжимая руки на груди. — Зачем я, правда, сказала, что не простила бы Гучкова? Всех надо простить: и Гучкова, и Алексеева, всех на свете! Да, здесь могло совершиться предательство, нам показали это ясно, беспощадно. И что же, что теперь? Сам апостол Пётр предал Христа, а после раскаялся. Чтó, никто никогда не думал о предательстве, не стоял на пороге? Почему мы берём на себя право не прощать того, кто раскаялся? Будем милосердней, пока у нас есть силы…»

Слёзы уже бежали по её щекам. Марта подошла к ней и, полуобняв, что-то шепнула на ухо. Вывела в коридор.

«Я должен заметить, — насмешливо заговорил Иван, — что, кажется, мы с Альфредом, который в нашей группе всегда был голосом здравого смысла и беспристрастности, теперь, кажется, поменялись ролями».

«А я должен возразить и сообщить, что это не так, — парировал Штейнбреннер со спокойной иронией. — Могу вам аргументированно объяснить, почему именно».

«Тихо, тихо, что ты его задираешь? — одёрнула его Лина, как-то очень проницательно: она сегодня сидела тихая, присмирелая, и за всем внимательно наблюдала. — Он же сейчас с катушек слетит! Гляди, он уже на грани!»

Иван как-то передёрнулся.

«Ничего подобного, — отвесил он Лине. — Другим же нашим юным дамам, которые сейчас вышли, хотел бы заявить, что лично я ни в чём не раскаиваюсь. Странная идея — делать меня ответственным за поступки какого-то царского генерала, к которому я не имею никакого отношения, вы не находите?»

«Гимнастёрку тогда зачем надел?» — вдруг вылепил Марк. Иван открыл рот, чтобы ему ответить, и так и сидел с открытым ртом секунд пять. Но никакого ответа не сообразил, а вместо этого громко, для всех, произнёс:

«Что это мы тянем кота за хвост? Статья прочитана, мнения высказаны, полемика завершилась. Хотя и жалкая полемика, конечно! Ни одного аргумента по существу! Перед будущими читателями сборника стыдно… Прошу голосовать по обозначенному вопросу! Верните кто-нибудь тех, двоих!»

«Мы бы и рады голосовать, ваше превосходительство, — заметил Алёша. — Только мы не понимаем процедуры!»

Иван кисло поморщился:

«Ну, какая тут процедура! Напишите на бумажке «виновен» или «невиновен», скатайте в шарик и бросьте в урну, то есть в кружку, ту, вчерашнюю».

Члены лаборатории зашуршали, разыскивая бумагу или прося соседа поделиться половиной листа.

«Это не урна: я из неё пью, — проворчал Марк, подходя к полке и снимая с неё свою пол-литровую кружку, в которую он заглянул, перевернул и бесхитростно заметил: — Вот чудеса! А вчерашние-то жребии куда делись?»

На несколько секунд настала полная тишина.

Иван встал с места — даже вскочил, распрямившись, как пружина.

«Вы с ума сошли? — закричал он: это был, по сути, настоящий крик. — Меня подозревают в том, что я подтасовал жеребьёвку? В чём ещё — в том, что я ем младенцев на завтрак? Какой вам сборник? Вы… вы больные, все! Вы сборище истероидов! Идите вы все… к лешему! Голосуйте без меня, творите что хотите! Вон, обращайтесь к Настеньке, делайте её «начальником штаба», пусть она вам редактирует текст!»

И, выкрикнув всё это, он быстро вышел из комнаты, а если не хлопнул дверью, то по чистой случайности.

Лина подавилась смешком:

«Да, сборище истероидов — это здесь, конечно, мы! — заметила она. — Ну, поздравляю вас, товарищи истероиды! — обратилась она к группе. И ко мне: — Предлагаю, Андрей Михалыч, сборник переназвать: что такое «Голоса перед бурей»? Скукота! А будет у нас «Вопли сборища истероидов»!»

«Грешно смеяться над больными людьми», — пробормотал Алёша. Он наверняка это высказал в простоте сердца, искренне, не припомнив «Кавказской пленницы» и того, что эту фразу произносит один из пациентов сумасшедшего дома. Но другие краем сознания это помнили. Марк расхохотался в голос, за ним и я, и нас было не удержать. Да, грешно, спору нет, но, думаю, именно этот смех на том свете нам простится.

[28]

— После демарша Ивана, — вспоминал Могилёв, — работа группы над сборником в тот день, по сути, и закончилась. Время, во-первых, шло к обеду, и я вспомнил, что мне ведь нужно успеть на факультет, чтобы представить Сувориной очередной отчёт, будь он неладен! (Марк вызвался довезти меня на мотоцикле.) Марта тоже сообщила, что после обеда собиралась уйти по своим важным делам, и как раз думала «отпроситься». Оставшиеся семеро в отсутствие «начштаба» работать не хотели категорически, и вовсе не из лени. Смех смехом, но они, похоже, приобиделись.

«Нет, извините, вашбродь! — принялся объяснять мне наш белорус. — Нам тут, вы сами слышали, заявили, что мы все — полные бараны!»

«Ага! — подтвердила Лина. — Один Ванечка в белом пальто стоит красивый».

«Ну, а если мы бараны, — продолжил Марк, — то бараны книг не пишут! Они пасутся на лугу и кричат: бе-е-е! Ме-е-е!»

«Ну, выберите себе другого секретаря проекта!» — растерялся я.

«Нет уж! — возразил Марк. — У нас монархия, вы его и назначайте».

«А лучше не назначайте, — прибавила Лина.

«Да! — согласился Кошт. — Поглядим, возьмётся наш Иоганн за ум сегодня-завтра, или ему плевать на нас с высокой колокольни!»

Потолковав ещё немного, мы договорились, что мои студенты обязательно дадут мне знать, если к концу дня или к началу завтрашнего Иван официально откажется от своей «должности», и в этом случае действительно изберут кого-нибудь другого. Работа секретаря такого коллективного сборника не видна постороннему глазу, но крайне важна. Расшифровка даже одной диктофонной записи — это всегда сколько-то человеко-минут труда, выражаясь суконным языком, и уж редко меньше получаса. А есть ведь ещё написание вставок, сносок, биографических справок! Я и понятия не имел, как Иван с Настей вчера уговорились разделить редактуру сборника, вообще ничего не знал об их разговоре, кроме этой глупой строчки в постскриптуме Настиного письма о том, что, мол, юноша пробовал за ней ухаживать. (Вот новая забота! Да какая забота? — снова осадил я себя. Не всё ли мне равно?) Никого они, наверное, не выберут, а на мою аспирантку как на самую старшую всё и повесят, к гадалке не ходи. Эх…

Я попросил мою «свиту» завтра быть на вокзале за полчаса до отхода поезда, не забыв с собой паспорт,