Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Третий пункт вызывал у Черчилля особую досаду, поскольку из содержащегося в нем семени должен был, скорее всего, вырасти горький плод. В этом пункте гарантировалось «право всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить» и «восстановление суверенных прав и самоуправления тех народов, которые были лишены этого насильственным путем». Черчилль считал, что это имеет отношение к странам, завоеванным Гитлером, но в течение следующего года он начал понимать, что этот пункт «интерпретируется шире», чем хотели они с Рузвельтом или, по крайней мере, чем этого хотел он. Арабы, позже сказал он Рузвельту, могут понять Атлантическую хартию как руководство к действию, чтобы «выслать евреев из Палестины». Этого бы он не потерпел, поскольку, как он говорил, «я твердо придерживаюсь сионистской политики, одним из авторов которой я являюсь». Больше всего его беспокоило, что в британских колониях в Африке и Индии недовольные существующим положением используют Атлантическую хартию в качестве основания для отделения от империи. Первоначальный вариант, предложенный Рузвельтом, трактовался именно так. Но об этом не могло быть речи. И в Арджентии Черчилль настоял на такой формулировке третьего пункта (восстановление прав, а не предоставление), которое его удовлетворило. Оливер Харви, личный секретарь министра иностранных дел Энтони Идена, назвал Атлантическую хартию «очень расплывчатым документом». Иден, написал Харви в дневнике, считает, что Рузвельт «очень быстро разобрался с премьер-министром». Но Черчилль считал подписание Атлантической хартии не более чем символическим жестом двух лидеров, это был ни к чему не обязывающий лист бумаги, не ратифицированный ни конгрессом, ни парламентом. «В данном случае глупо прилагать излишние усилия, настаивая на своем», – сказал Черчилль Л.С. Эмери[1003].

Кадоган невероятно, по оценке Черчилля, концентрировал внимание на деталях формулировок Атлантической хартии; «Слава богу, что я взял тебя с собой», – сказал Черчилль Кадогану. «Эти несколько слов, и то, как они были сказаны, являлись доказательством его искренности. Я был глубоко тронут и раздулся от гордости», – написал Кадоган в дневнике. Подобная сентиментальность была не свойственна Кадогану, которого инспектор Томпсон считал «самым холодным» из всех известных ему англичан, он был способен «взглядом испепелить крупье». Прошло пятнадцать месяцев в тех пор, как Кадоган написал в дневнике, накануне вступления Черчилля в должность премьер-министра: «Никчемный Уинстон… Я абсолютно не уверен в У.С. Ч.». Теперь он был уверен[1004].

Черчилль уехал домой с тем, ради чего приехал, – с обещанием значительного увеличения поставок продовольствия, горючего и оружия. Кроме того, Рузвельт пообещал заменить в Исландии британские войска на американские и патрулировать небо и море к западу от Исландии, тем самым освободив пятьдесят британских военных кораблей для патрулирования северо-западных подходов. К тому же Рузвельт пообещал Черчиллю предъявить ультиматум японцам. Черчилль в записках кабинету и Клементу Эттли с особым удовольствием подчеркнул, что он [Рузвельт] внял предостережению. 14 августа народы обеих стран и остальной мир узнали о подписании хартии[1005].

В тот же день «Принц Уэльский» отправился домой; море по-прежнему бушевало. Вечер прошел за игрой в триктрак (Черчилль рисковал, но выиграл) и просмотром фильма с Лорелом и Харди[1006] и мультфильмов с Дональдом Даком.

17 августа «Принц Уэльский» встретил караван из семидесяти трех грузовых судов и танкеров, направлявшийся в Англию. Черчилль, разглядывая в бинокль палубы, заполненные самолетами и «пушками», назвал это зрелище «приятным». 18 августа «Принц Уэльский» прибыл в Скапа-Флоу. Единственный британский премьер-министр, рискнувший встретиться за границей с лидером иностранного государства, вернулся домой, размахивая бесполезным листком бумагом. Но он вернулся с тем, что окажется столь же ценным, как обещание Рузвельта относительно поставок огромного количества оружия, – растущей любовью и доверием американского президента. Дружба росла и крепла, но, как в любой дружбе, случались тяжелые моменты, иногда очень тяжелые. Черчилль вернулся домой довольным, отдохнувшим и полным энтузиазма. Когда они возвращались на поезде из Шотландии, вспоминал Кадоган, Старик был «весьма энергичен и, допив бенедиктин, спустя десять минут потребовал бренди. Официант напомнил ему, что он пил бенедиктин. Он [Черчилль] ответил: «Я помню, но хочу немного бренди, чтобы привести себя в порядок»[1007].

19 августа он вошел в штаб, «широко улыбаясь», как отметил Колвилл, и «еще в морской одежде». Его переполняли эмоции, когда он сообщил кабинету, что Арджентия «символизирует… выступление мировых сил добра против сил зла». И добавил, что «американские морские офицеры не скрывают стремления вступить в войну». Йен Джейкоб, который вел записи на совещаниях американских и британских военных руководителей – Черчилль на них не присутствовал, – пришел к противоположному мнению. В дневнике он написал, что «ни один из американских офицеров не выявил ни малейшего желания вступить в войну на нашей стороне». Американцы, «похоже, считают, что война может быть выиграна нами без потерь на море». Однако Черчилль с Рузвельтом вынашивали план изменения хода войны на море, возможно всей войны. Рузвельт, объяснил Черчилль кабинету, не имеет ничего против «инцидента» в экстерриториальных водах и готов «вести войну без объявления». У Черчилля не было никаких письменных свидетельств, подтверждавших обещания президента, не считая Атлантической хартии, которая была не чем иным, как крючком с восемью зазубринами, на который Рузвельт мог насаживать империю, жестко или мягко[1008].

Почти сразу по возвращении в Лондон Черчилль узнал, что Рузвельт не сдержал слово относительно обещанной угрозы в адрес Японии. «Львиный рык [Рузвельта] в Арджентии обратился в блеяние ягненка», – написал его биограф Джеймс Макгрегор Бернс. Рузвельт попытался выиграть время, ведя переговоры с японцами; процесс, который Хью Далтон назвал «довольно бессмысленными переговорами». Несколько человек, присутствовавших на конференции в Ардженте, сказали Далтону, что «с мая или июня мнение в Соединенных Штатах изменилось» и, соответственно, у Рузвельта уменьшились шансы ввести Америку в войну. Что касается обещания резкого увеличения объема поставок, то, согласно последним данным, начиная с первого квартала 1941 года наблюдается снижение промышленного производства; освоено всего 2 миллиарда из семи, запланированных по программе ленд-лиза, и если Россия потерпит поражение, то этого явно будет недостаточно[1009].

Тем временем ситуация в России с каждым днем становилась все хуже. Согласно «Ультра», нацисты проводили «массовые расстрелы [почти 40 тысяч] людей, которых Берлин называл то «евреями», то «еврейскими грабителями», то «еврейскими большевиками». Гитлеровские армии, казавшиеся всемогущими, рвались к Ленинграду и Москве. Гитлер приказал «стереть Ленинград с лица земли». Вскоре он приказал сделать то же самое с Москвой. Ситуация в России была настолько ужасной, что Черчилль хотел просить Сталина уничтожить нефтяные месторождения, если станет ясно, что поражения не избежать. Он даже дошел до того, что сказал членам военного кабинета: «Мы должны быть готовы подвергнуть бомбежке нефтяные месторождения, если русские сами не уничтожат их»[1010].

«Мы еще не объявили [о вступлении в войну] и не принимали участие в боевых действиях, – говорилось в передовой статье New York Times от 2 сентября. – Но мы заняли позицию, которая в конечном счете должна заставить нас принять непосредственное участие, если наша нынешняя политика не окажется достаточной для уничтожения Гитлера. Позиция, с которой мы теперь не можем отступить… позиция, с которой подавляющее большинство американцев не имеют желания отступать». Никто всерьез не рассчитывал, что «нынешняя политика» уклонения от войны с Германией и осуществление поставок продовольствия, а также оружия в Великобританию приведет к поражению Гитлера. По сути, New York Times объявила: мы заняли позицию, которая в определенный момент приведет к войне, и не собираемся с нее отступать[1011].