Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

К середине июля к Сталину вернулось самообладание, достаточное для того, чтобы попросить Черчилля создать «фронт против Гитлера на западе (Северная Франция) и на севере (Арктика)». Благодаря этому, утверждал Сталин, «военное положение Советского Союза, равно как и Великобритании, было бы значительно улучшено». Затем, то ли потому, что он еще не до конца пришел в себя, то ли просто не был информирован о британском общественном мнении, Сталин заявил, что «создание такого фронта было бы популярным как в армии Великобритании, так и среди всего населения Южной Англии»[967].

Итак, Сталин начал кампанию за создание второго фронта. Через несколько недель он обратился к Черчиллю с просьбой «создать уже в этом году второй фронт где-либо на Балканах или во Франции, могущий оттянуть с Восточного фронта 30–40 немецких дивизий и одновременно обеспечить Советскому Союзу 30 тысяч тонн алюминия к началу октября с. г. и ежемесячную минимальную помощь в количестве 400 самолетов и 500 танков (малых или средних)». Мне кажется, написал Сталин Черчиллю, что «Англия могла бы без риска высадить 25–30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР». Черчилль испытывал не только нехватку транспортных средств для отправки тридцати дивизий – более 450 тысяч солдат – в Россию, но и нехватку самих дивизий. Благодаря черчиллевской программе перевооружения, появившейся из «страха перед вторжением», летом Черчилль имел в Англии тридцать готовых к бою дивизий. Сталин хотел забрать все.

Требование Сталина, позже написал Черчилль, было «почти невероятным» и указывает на то, что этот «человек мыслит в отрыве от реальности». Криппс, всегда стремившейся помочь Советам, предложил Черчиллю в знак солидарности отправить несколько британских дивизий, чтобы они сражались бок о бок с русскими. Черчилль с иронией отнесся к просьбам Криппса и Сталина, поскольку не далее как в прошлом году во Франции был второй фронт. И всего за три месяца до вторжения Гитлера в Россию Черчилль настаивал на создании фронта на Балканах, добиваясь, чтобы Сталин предпринял оборонительные шаги. Но Сталин, считавший, что обезопасил себя пактом с Гитлером, решил занять выжидательную позицию до окончания событий во Франции и на Балканах. Теперь он уже не мог занимать позицию стороннего наблюдателя: вермахт уничтожил все договоренности. После призывов Криппса предпринять «сверхчеловеческие усилия», чтобы помочь русским, Черчилль сказал ему: «Не наша вина, что Гитлер смог уничтожить Польшу, прежде чем направил войска против Франции, и уничтожил Францию, прежде чем направить их против России». Что касается «сверхчеловеческих усилий», то «вы подразумеваете, как я полагаю, такие усилия, которые преодолевают пространство, время и географию. К сожалению, мы всем этим не располагаем»[968].

Когда Криппс дал понять, что Советы имеют все основания не доверять британцам из-за отказа Черчилля отправить в Россию солдат и вторгнуться во Францию, Черчилль – который все еще злился на Криппса из-за отказа передать Сталину предупреждение о готовящемся немецком вторжении – язвительно ответил: «Мы действовали с абсолютной честностью. Мы сделали все от нас зависящее, чтобы помочь им… подвергая себя опасности… когда наступил весенний период вторжения». Было «крайне глупо» отправлять в Россию две-три дивизии, эти войска были бы символической жертвой, «разнесенной в пух и прах». Советы, сказал он Криппсу, «сами себе уготовили судьбу, когда пактом с Риббентропом натравили Гитлера на Польшу и таким образом начали войну». То, что советское правительство «обвиняет нас в попытке завоевания территорий в Африке или в том, что мы стараемся получить преимущества в Персии за их счет, или что мы готовы «сражаться до последнего русского солдата», на меня совершенно не действует. Если они питают какие-либо подозрения в отношении нас, то только потому, что в душе они сознают свою вину и упрекают себя»[969].

В ближайшее время о втором фронте не могло быть и речи. Черчилль не мог выполнить просьбы Сталина, а начальники штабов не смогли бы даже в том случае, если бы этого хотел Черчилль. Сейчас просто немыслимо, сказал Черчилль Криппсу, рассматривать вопрос о возвращении во Францию, поскольку «наши генералы убеждены в том, что это закончится кровопролитными боями» и в результате может привести «к проигрышу битвы за Атлантику, а также к голоду и гибели Британских островов». Британские экспедиционные войска вытеснили в 1940 году из Франции, а затем в 1941 году всего за несколько недель из Греции и с Крита. Черчилль больше не мог допустить, чтобы подобное повторилось. У Гитлера, сообщил Черчилль Криппсу и Сталину, «сорок дивизий в одной только Франции». К тому же «все побережье более года укреплялось с чисто германским усердием и ощетинилось орудиями, колючей проволокой, укрепленными огневыми точками и береговыми минами». Любой десант приведет к кровопролитному поражению, а «небольшие набеги лишь к неудачам и причинят больше вреда, чем пользы. Все закончится тем, что им [немцам] не придется перебрасывать ни одной из частей с вашего [русского] фронта». Что касается фронта на Балканах, то нам потребовалось семь недель для переброски в Грецию всего двух дивизий. «Самое большое, что мы в силах сделать в настоящее время», – сказал Черчилль Сталину, – это послать «подводные лодки для перехвата германских транспортов вдоль арктического побережья… и минный заградитель с различными грузами в Архангельск… Мы также изучаем в качестве дальнейшего шага возможность базирования в Мурманске нескольких эскадрилий британских самолетов-истребителей»[970].

Начальникам штабов он приказал использовать менее традиционные способы для оказания помощи русским – «устройте ад при свете солнца». Черчилль отправил любимых коммандос поджигать склады в Норвегии и взрывать мосты в Италии. Результаты были настолько невпечатляющими, что Черчилль потребовал, чтобы военный кабинет не давал прессе никакой информации о десантно-диверсионных операциях. Если Европейский материк пылает, то по приказу Гитлера, а не Черчилля. И Сталин остался в одиночестве, один на один со своими надеждами, как Черчилль, когда пылала Англия[971].

В сентябре Гарриман, Бивербрук и Гопкинс приехали в Москву для координации спасательных работ. Решался вопрос о поставках по ленд-лизу в Советский Союз. По поводу Гопкинса Черчилль сообщил телеграммой Сталину, что он «может относиться к нему с полнейшим доверием: он Ваш друг и наш друг». Черчилль, хотя и не желал жертвовать британскими войсками во Франции, тем не менее стремился показать себя другом Сталина. Когда начальники служб сказали, что «нет возможности выделить [для Сталина] ни гребных лодок, ни винтовок, ни Tiger Moth…[972] без серьезного ущерба» для Англии, Черчилль ответил, что надеется, все отрасли выделят все необходимое.

В оставшуюся часть года он составил цепочку из трех человек – наподобие той, что составляют при пожаре, чтобы передавать ведра с водой. Он выхватывал у Рузвельта боеприпасы, в которых отчаянно нуждался, и вместе с танками и оружием отправлял Сталину, используя арктические конвои и иранские железные дороги. Для того чтобы подбодрить Сталина, он сообщил, что «предстоящей зимой Германии придется испытать ужасную бомбардировку. Еще никто не испытывал того, что им предстоит»[973].

На Сталина это не произвело впечатления. Он дважды напомнил Черчиллю, что Гитлер уже наносил более «ужасные» удары по русским солдатам и мирным жителям, чем собирается нанести Черчилль через несколько месяцев. Красная армия, и без черчиллевских обещаний «ужасной зимы», стояла между Гитлером и Москвой. Стремясь вдохновить армии на борьбу, Сталин объявил о своем отношении к сдаче в плен. В какой-то степени его слова перекликаются со словами Черчилля, когда создалось угрожающее положение в Египте. В приказе Сталина, в частности, говорилось: «Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам». Но если Черчилль допускал возможность сдачи в плен в тех случаях, когда солдат один и безоружен, то Сталин объявил, что тех, кто «предпочтут сдаться в плен, – уничтожать всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи». Чтобы ни у кого не было сомнений на его счет, Сталин, когда на седьмой день после вторжения группа армий «Центр» заняла Минск, вызвал в Москву Дмитрия Павлова, генерала, отвечавшего за оборону города. Павлов и его заместители покорно прибыли в Кремль, где их судили, признали виновными в некомпетентности и без долгих рассуждений расстреляли. При Сталине защита отечества обрела новое, невиданное значение. Когда он узнал, что немцы использовали десятки тысяч стариков, женщин и детей в качестве «живых щитов», он сказал: «Говорят, что немецкие мерзавцы, идя на Ленинград, посылают вперед своих войск делегатов от занятых ими районов – стариков, старух, женщин и детей – с просьбой к большевикам сдать Ленинград и установить мир. Говорят, что среди ленинградских большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применить оружие к такого рода делегатам. Я считаю, что если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожить в первую очередь, ибо они опаснее немецких фашистов»[974].