Наваждение (СИ) - "Drugogomira"

«Может, и нет его…»

Взгляд побежал по гостиной: девушка быстро оценила обстановку, подметила малейшие нюансы, задержалась глазами на лежащих не на местах предметах, пятнах грязи; прикинула объем усилий, которые ей придется приложить, чтобы привести номер в порядок. Федотов славился любовью к выпивке, а значит, неизменно на столе горничных ждали использованная рюмка и пустая бутылка, если не несколько; в любви же к хаосу он замечен не был, а значит, уборка, как всегда, займет от силы минут тридцать. Сегодня хаос олицетворяли листы бумаги, веером рассыпанные на полу у дивана.

Да она здесь, похоже, просто надорвется, лопнет от натуги!

«Что ж, приступим!», — подумала Юлька, нацеливаясь на макулатуру. Поднять, аккуратно сложить на диван, очистить стол от очередной стеклотары, на этот раз – из-под дорогущего коньяка, от одинокой рюмки, протереть поверхность и положить их туда. Делов на две минуты.

Приблизившись к объекту, горничная вновь замерла, навострив уши, и, убедившись, что в номере по-прежнему стоит гробовая тишина, нагнулась к листам. Похоже на какое-то письмо, написано от руки довольно разборчивым почерком. Ну, по крайней мере, фраза «Уважаемый Лев Глебович, нам с Вами так и не удалось найти общий язык…» читается без труда. Глаза «споткнулись» о знакомое имя – «Ксения», и в тот же момент девушка забыла о том, что читать чужие письма нехорошо.

Вообще-то, ранее за Комиссаровой такой дурной привычки замечено не было. Вообще-то, она «не такая», но остановиться просто-напросто невозможно! Как – остановиться? Ведь каждая из этих ровных, плотно лежащих друг к другу строчек касается Ксюши! Догадка о том, чья рука это писала, крепнет с каждой секундой; взгляд галопом несётся по тексту, цепляясь за отдельные слова и фразы; по позвоночнику бежит мороз, а по коже – стада мурашек. «Речь, как Вы, наверное, уже догадываетесь, снова пойдет о Ксении. Точнее, о её состоянии» …«рискуете потерять свою дочь».., …«успела сделать осознанный выбор»..., …«разлад»…, …«говорил с близкими ей людьми»…, …«к породе абъюзеров»..., …«следы помады»…, …«паранойя»…, …«безысходность»…, …«любит и ценит»…, …«дорожит»…, …«чего-то стоит»…, …«бесконечной критики»…, …«бесполезности и нереализованности»…, …«требуете непомерно много, не предлагая ничего взамен»…, …«проблем с едой»…, …«чувство вины»…, …«корень один»…, …«внимания»…, …«отцовской любви»…, …«чувствуйте её»…, ….«не пытайтесь откупиться»…, …«собственное одиночество»…, …«преданной самым близким»…, …«чуткая, ранимая, добрая, запутавшаяся»…, …«тонна достоинств, не замеченных»…, …«много жизни»…, …«свет»…, …«погаснет»…, …«убивает себя»…, …«на что был способен и что мог себе позволить»…, …«прощение, любовь и понимание»…, …«ложь»…, …«поддержать»… «Ю.С.».

«Твою! Мышь!»

Стоя посреди люкса с трясущимися в дрожащих руках листами бумаги, Юлька в состоянии думать только об одном: откуда такая несправедливость!? Кто из этих двоих заслужил, чтобы вот так?

Почему Ксюша завтра должна выйти замуж за человека, не способного увидеть в ней хотя бы толику из того, что за месяц увидел врач? Почему рядом с ней останется слепой, бесчувственный козлина, а тот, кто мог бы осветить её тьму, через несколько часов сядет в самолет? Если уже не там! «Всё, что мог себе позволить…». Почему жизнь настолько жестока? Почему так многого в ней люди порой не могут себе позволить? Почему вынуждены прогибаться под обстоятельства, отказываясь от самого главного, что в ней есть, от высших её ценностей?

.

.

Накануне Комиссарова полдня без толку стучалась к Ксюше в номер – и не слышала движения. Заваливала сообщениями и получала в ответ неизменное: «Я в порядке, хочу побыть одна». Подруга просто не пускала её на порог, не хотела никого видеть. И так тошно от этого всего было, не передать никакими словами! Юля чувствовала неизбывный ужас, думая о том, что там сейчас с Ксюшей за этой дверью происходит, но ломиться к ней в запертую наглухо душу – нет, это где-то за пределами представлений горничной о поддержке и морали. И рыжая оставила попытки.

А вечером на скинутый в мессенджер вопрос, неужели всё настолько херово, ответ-таки пришел: «Юль, он отказался от меня в первый же день. Всё помнил и предпочел не делать ничего. Решил за меня, лишил возможности стать счастливой! Он был для меня единственным по-настоящему веским поводом вырваться в новую жизнь. Я смогла бы! Мы могли бы хотя бы попробовать, мы могли бы быть! А теперь что толку? Поздно! Шанс упущен! Я не успела, я повязана. Как ты думаешь, достаточно херово или нет? Всё! Давай больше не будем на эту тему, я тебя прошу. Я в порядке. Спокойной ночи».

.

.

«…Всё, что мог себе позволить».

Громкий всхрап, донёсшийся вдруг со стороны спальни, перепугал рыжую до полусмерти. Резко дёрнувшись, обернувшись на звук, она замерла на месте истуканом. Федотов всё-таки тут, чутье её не подвело! Он тут, а она стоит посреди гостиной и пялится в лично ему адресованное письмо, забывая вовремя делать вдохи и выдыхать.

Тупит!

Нет! Это невозможно! Так не должно быть! Не должно так быть, если в этом мире осталась хоть капля сраной этой справедливости! Ксюша просто не догоняет чего-то, точно, так и есть! Юлька не знает, говорили ли эти двое, о чем они говорили, но чует – здесь какое-то возмутительное, вопиющее недопонимание! Не может человек, написавший такое, не чувствовать! Если это обычное сострадание, то она Мать Тереза! Королева Английская! Пеппи Длинныйчулок!

Еще несколько секунд – и Юлька выносится из номера вихрем, судорожно выкатывая следом тележку, чтобы замести улики. В левой руке – три украденных у Федотова листа бумаги.

Всю минувшую ночь, точнее, те жалкие четыре часа, что Юре удалось вырвать на сон у собственного давно вскипевшего мозга, ему снился… фитилек догорающей свечи, готовый вот-вот упасть в горячую расплавленную лужицу. И потухнуть. То была большая, высокая свеча – откуда-то он это знал. Но в эти мгновения она доживала свои последние минуты, ей осталось всего ничего – совсем скоро о её существовании будет напоминать лишь застывший воск, растекшийся по гальке и булыжникам, и черный уголёк поверх.

В этом странном сне врача окружал пустынный зимний пляж, сгущались сумерки, в ушах стоял шум разбивающихся о берег волн и завывающего ветра. В этом сне он, продрогнув до костей в своей куртке, сидел на камнях и не сводил глаз с маленького, слабого огонька, слышал потрескивание и понимал, что смиренно наблюдает не за фитильком вовсе, а за тем, как догорает его надежда и вера, как завершается огромный этап его жизни, умирает что-то, некогда большое и сильное. Ему в своем сне отчего-то было важно увидеть, как потухнет во ознаменование конца всему, что имело для него значение, этот фитиль. Чтобы встать, размять затекшие ноги и идти дальше. На поиски новой свечи, на поиски новых смыслов.

Огонёк всё горел. Минуты и часы сменяли друг друга, день сменяла ночь, порывы ветра пронизывали насквозь, но фитиль был словно каким-то невидимым куполом защищен. Яркое пятнышко становилось меньше и меньше, синело, но по неясной для врача причине продолжало жить – наперекор законам физики и логики.

Слабый, блеклый, но стойкий огонь отказывался сдаваться, боролся с обстоятельствами, противостоял всему миру, освещая тусклым светом Юрину темноту. Крохотный маячок, очевидно, решивший что-то важное доказать ему – сидящему рядом в терпеливом ожидании его погибели.

Надежда умирает последней?

Значит, сегодня её день.

Врач не хочет открывать глаза, признавать приход дня, который, клонясь к своему завершению, разделит его жизнь на «до» и «после». Грудь ноющими ощущениями отзывается на мысли об отлете. Он не может отделаться от тревоги – чувства, которое так сложно передать словами: что-то скользкое и вязкое в районе солнечного сплетения пускает свои щупальца дальше, в самую глубину, подкрадывается, медленно опутывая нутро, уверенно, не встречая на пути преград, просачивается в душу. Первобытный страх захлестывает, а ведь вокруг ничего не происходит: вокруг – утренняя тишина и умиротворение. Покой вовне и неодолимое, с каждым вдохом нарастающее волнение в смятении колотящемся сердце. Избавиться от этого ощущения Юра не в силах.