Наваждение (СИ) - "Drugogomira"

16:47 От кого: Ваня: То есть, ты считаешь, что была права?

16:50 Кому: Ваня: Я всего лишь высказала тебе свою позицию по некоторым вопросам касаемо свадьбы. По-моему, это ты должен извиняться, что отказываешься её принять, что тебе на мое мнение до фонаря. Я ошибаюсь?

16:51 От кого: Ваня: Перестань переворачивать всё с ног на голову!

16:53 Кому: Ваня: Хорошо, если тебе от меня только извинения нужны, извини. Поступай, как считаешь нужным.

16:54 От кого: Ваня: Я всё еще задет. Завтра приеду и поговорим нормально, всё обсудим, успеем отрепетировать танец. Сегодня у меня мальчишник, не могу.

16:57 Кому: Ваня: Завтра у меня весь день с раннего утра расписан, предсвадебные хлопоты. Так что встретимся мы уже у алтаря. Ничего страшного, сымпровизируем.

.

.

Ничего у Ксюши не расписано. Планов – ноль. Она просто не желает его видеть. Никого не желает больше видеть, слушать сотрясания воздуха вокруг себя, давать себя касаться. Стены давят, сжимаются вокруг неё, грозя расплющить; минуты летят, завтра – день, после которого ей уже станет всё не страшно, после которого ей станет абсолютно всё равно. Как его пережить, она не знает. Эти, последние, сутки пронесутся мгновением, как пронеслись в один миг их 28 дней рядом. Еще 25 часов 43 минуты, и…

Дышать…

Пять коробок вещей сданы транспортной компании, машина сдана в Trade In, сердце сдано в утиль. Чисто номинально оно всё еще бьется, качает кровь, не без усилия поддерживает в теле жизнь. Голова работает, органы выполняют свои функции, ноги идут, руки делают, легкие вбирают кислород и выталкивают углекислый газ, уши воспринимают звуки окружающего мира, глаза на него равнодушно смотрят.

Он умер. Оболочка осталась.

Юра не знает, когда восстановится сон и восстановится ли он вообще. Прошлая ночь – какими-то урывками по двадцать-тридцать минут, с изматывающими выныриваниями в реальность. Глаза закрыты, но ты никак не провалишься в небытие, блуждаешь во мраке в пограничном состоянии: мозг измучен, но отказывается замедляться, то и дело рисуя перед мысленным взором картинки, засыпая вопросами. Всю ночь сквозь туман прислушиваешься: вдруг сообщением тренькнет телефон? Напряженно внимаешь полной, оглушающей, уничтожающей в тебе всё живое тишине.

Что она делает?

О чем думает?

В каком находится состоянии?

Увидит ли он её когда-нибудь вновь?

Захочет ли она вообще когда-нибудь его видеть?

Захочет ли понять мотивы, подтолкнувшие его к обману?

Поверит ли когда-нибудь, что он с ней не игрался?

Что он не жалеет?

Что она ему нужна?

Хоть малейший, самый ничтожный шанс ему эта жизнь оставила, или он действительно профакапил их все?

Миллионы штурмующих голову, пробивающихся сквозь дрёму вопросов – и все, как водится, без ответов.

Следом за безжалостной ночью – разбитое утро, а день, словно в тусклом, душном мареве. Кажется, его лимит на чувства исчерпан, потрачен – всё. Game over. Нутро выкачали до дна, оставив лишь вакуум, истощенная душа ушла в отказ и застыла, а может – и нет там уже никакой души, покинула бесполезное тело; сердце категорически, наотрез отказывается пропускать через себя новые порции боли – ресурса в нём осталось лишь на поддержание жизненных функций, и против дальнейших измывательств над собой оно просто-напросто восстает. Хватит ему, хватит на одного человека… Жило бы в Юре больше воли – он вышвырнул бы смартфон в окно с высоты девятого этажа, оборвав с прошлым любую связь, отказав себе в самой возможности на что-либо надеяться. Если отбросить сантименты, игнорировать ненужные эмоции и, погасив-таки животный, всепоглощающий страх, взглянуть правде в глаза, станет ясно как день – надежды нет. Он не может нащупать в себе этот рубильник и его отключить. Он как мальчик продолжает хранить глубоко в душе – в самом чёрном, пыльном, заброшенном её закутке – нелепую веру. Во что-то. Сам не понимает, во что. В какое-то мифическое, призрачное лучшее, в справедливость, в прозрение Федотова, в её прощение.

Но всё указывает на обратное. В этом мире справедливости нет, Федотов останется глух к его воззваниям, а она… Она…

Жила бы в нем воля – он бы вышвырнул гребаный смартфон. Воли опять не хватает, снова. Ксения всё еще – его настоящее. И её молчание говорит Юре лучше любых слов, звучит красноречивым, предельно ясным, просто-таки исчерпывающим ответом.

А на что ещё он рассчитывал? Ведь с самого начала, с той самой минуты, секунды, как эта безумная мысль впервые пришла ему в голову, когда не было еще никакой сделки, он уже знал, каким он будет – её ответ. Сообщения те – сдержанны, но там, среди бездушных буковок и слов, спрятан крик души, восставшей против обречённости; крик протеста против выдвинутых обвинений, крик отчаяния. Врач чувствовал, что должен ей сказать, должен дать понять: она ему нужна, он готов вырвать её из этой жизни совсем в другую – выдрать из чужих загребущих лап, спрятать от всех за океаном, укрыть собой от невзгод, любить…

И всё же ответ… Ответ он знал заранее. Она – не готова. Тогда на что он надеялся?

Ждать иной реакции было… непозволительной глупостью, верхом безумия. Тогда почему он ждал?

Почему он всё еще ждёт!?

Каждая минута, прожитая в ожидании, прожита в Аду.

.

.

.

19:41 От кого: Ксения: Прости

— Привет, дружище. Проходи, скарб свой скудный можешь прямо здесь бросать, — растерянно пробормотал Серега, оценивающим взглядом окинув небольшую дорожную сумку и скромный по своим размерам чемодан. — Такое ощущение, что ты не из страны эмигрируешь, а в суточную командировку едешь. Это что, реально всё?

Протянув другу руку для вышедшего не шибко убедительным рукопожатия, Юра ответил глухо:

— Мне много не нужно, — «Все, что мне нужно, остаётся здесь». — Пять коробок транспортная компания утром забрала. Документы, одежда на первое время, а там остальное доедет. Как-нибудь.

Серый с нескрываемым скепсисом покосился на разувающегося врача:

— Ясно. Ты в курсе, что смахиваешь на привидение, Юрец? Я тебе уже говорил. Последнее время сходство просто разительное.

Юра хотел ответить что-то, открыл было рот, но передумал. Что тут скажешь? Наверное, так и есть. Он и чувствует себя не живым. Сменяющие друг друга бессонные ночи, апатия, энергии в теле ноль; отсутствие интереса к жизни, аппетита, способности к концентрации и веры в себя; моральное истощение, выжженная пустыня внутри – с чего бы ему быть на человека-то похожим? Пофиг уже, честно сказать, на кого он там смахивает.

Ставьте крест.

Серёга молчаливого намёка не понял или сделал вид, что не понял, продолжив гнуть свою линию:

— Такое ощущение, что ты ко мне сюда из какой-нибудь больнички, из реанимации сбежал и…

«Лучше б меня тогда та «бэха» все-таки переехала. И лучше бы наверняка…»

— Серёг, сделай одолжение, уймись, а? — устало вздохнул Юра, бросая на собеседника хмурый взгляд исподлобья, — Давай закроем тему. Нет желания её мусолить.

Парень пожал плечами, не пытаясь, впрочем, напустить на себя вид, что резко перестал беспокоиться за близкого:

— Как скажешь, братан. Извини. Но просто ты реально будто только от наркоза отошёл и…

— Серж! — врач устремил на него страшный, угрожающий взгляд, транслируя примерно следующее: «Если ты сейчас же не заткнешься, я перестану считать тебя единственным другом. Остановись! Заклинаю! Я всё про себя знаю и без тебя!».

Невыносимо! Невозможно! Довольно! Хватит! Нервы звенят, готовые вот-вот лопнуть; жизненной энергии нет; тело пребывает в таком напряжении, словно готовится к выстрелу в сердце: его еще не случилось, но через секунду случится – глаза неотрывно следят, как чужой палец прямо сейчас давит на курок. Ему уже, откровенно сказать, воскреснуть ничего не поможет. И не надо, ни к чему! Ради чего воскресать?

Может, оно даже и к лучшему: сможет сосредоточиться на том, чего страстно желал какой-то жалкий месяц назад – на учебе. Посвятит жизнь карьере. Далеко не всем суждено пройти свой путь с любимым человеком. Видимо, он принадлежит к этой несчастливой когорте. В этой стране его больше ничего не держит, дело осталось за малым, а на самом-то деле за самым сложным – перевернуть страницу, подвести черту под значимым этапом своей жизни и вступить в новый. Отпустить…