Наваждение (СИ) - "Drugogomira"

Медведь слушает и молчит, стойко снося собственные муки: его заливает солеными ручьями, если бы у него были рёбра, они бы давно уже хрустнули, треснули, ничего бы от этого медведя не осталось. Но – он плюшевый и ему, кажется, не привыкать.

— Что ты наделал? Что мне теперь делать?

Что ей делать? Бежать, подводя отца под гильотину? Она не может, он же понимает! Три-пять лет ждать возможности развестись, приехать к нему в Штаты, найти по присланному адресу и обнаружить жену и двоих детей?

«Я жалею о многом, но больше всего – о том, что отпустил тебя тогда».

…Отпустил тебя тогда…

…Жалею…

…Отпустил… Тогда…

…О многом, но больше всего…

...Отпустил…

Почти двое суток без сна – и всё-таки организм сдаётся, мозг сдаётся, сердце сдаётся, сдаётся душа.

Темнота.

Ксюшу разбудил яростный стук в дверь. Тело ломило от долгого нахождения в застывшей, скрюченной позе, виски сдавливало в сжимающихся тисках. Настолько паршиво девушке еще в этой жизни, кажется, не было никогда. Словно бы кто-то душу из её тела высосал, забрав всё, что имеет смысл, лишив всех до одной эмоций, оставив лишь пустую оболочку. Телефон валялся на полу, а медведь так и провел ночь под сердцем.

«Какое сегодня число? Тридцать первое? Первое? Кто ломится? Зачем?

Я что, проспала собственную свадьбу? В чем дело?

Вроде бы всё еще тридцатое…»

Издав сдавленный стон, девушка скатилась с дивана и поплелась открывать. Ей было абсолютно все равно, кто там, за дверью, находится. Какая разница, кто? Не он.

— Дочь! Ты что творишь? Ты меня в могилу решила свести?

Разъяренный, бледный отец стоял на пороге, поджав губы и сверля её испепеляющим взглядом.

«О нет… Пап, только не ты… Уйди… Не трогайте меня… Никто!»

— Па, в чем дело? — тяжело вздохнула Ксения, пытаясь найти в себе силы и изобразить на лице хоть какие-то эмоции, — Я же предупредила тебя… Что?

— Смотать удочки в пять утра? Я пока глаза продрал, тебя уже и след простыл! — начал выговаривать отец, одновременно потуже затягивая пояс на халате, — Ну, думаю, ладно, опять за старое, но телефон-то хоть можно было включить по возвращении?

— Я включила…

«Включила же, прочла…»

— Да!? А почему тогда я всё утро звоню, а мне говорят, что ты вне зоны действия сети? Какого лешего!? Пропусти-ка! — бесцеремонно подвинув дочь, он прошел в люкс и замер, оторопел, в изумлении взирая на устроенный в комнате погром, валяющийся торшер, перевернутую кровать, хаос на столике, таблетки, наличку, одежду, белье, плед и медведя на диване и смартфон подле. — Это что еще за Апокалипсис? Ксюша!? Потрудись объяснить!

«Не хочу… Не буду я тебе ничего объяснять. Оставь меня в покое…»

— Это…? Неважно, — нахмурившись, Ксения отвернулась к окну. Ей было не по себе от его пристального, сканирующего взгляда в самое нутро; она зареклась еще кого-то туда пускать, — «Нет, больше никогда…», — Я в порядке, видишь? Жива, здорова, не надо было так переживать.

— Дочь! Ты себя в зеркало видела? Опять полночи пьянствовала? Что это, — выразительным жестом папа обвел рукой помещение, — такое? Отвечай!

— Папа…, — она не знала, куда деть глаза, как объяснить ему так, чтобы он поверил и отстал уже от неё, наконец! Язык не поворачивался соврать, голова наотрез отказывалась работать, кроме крика: «Уйди!» в черепной коробке не было ничего. Ни одной убедительной легенды придумать не получалось… Что она может сказать?

Ничего не может. И не хочет. Пусть уйдёт…

Отец сложил руки на груди и свысока взглянул на приемную свою кровинушку. На его лице постепенно проявлялось разочарование – очевидно, своим непутёвым дитём. Убедившись, что она не собирается комментировать хаос, в котором как минимум провела ночь, папа не выдержал:

— Что, кот из дома – мыши в пляс? Стоило Юрцу за порог, как ты во все тяжкие? И нескольких дней для приличия не выдержала? Не думал я, что ты у меня настолько безнадёжна… Думал, добился он чего-то, хоть какой-то просвет есть!

Кап.

Это последняя капля в переполненную соленой водой чашу её терпения. Добивающее ножевое, контрольный выстрел в сердце уже лежащего на земле человека. Полноводная когда-то река обмелела, иссохла, на её месте теперь – испещрённая трещинами, обезвоженная земля, пески и пыль.

Лишь бы дышать продолжать.

Ей уже плевать, что он о ней думает. Да, она безнадежна! Она безнадежно несчастна, безнадежно влюблена и находится в безнадежном положении. В душе черным-черно, ей ничего от этой жизни не надо, она ничего не просит, кроме возможности самостоятельно ей распоряжаться! Ей не нужен отель, она не хочет ничего никому доказывать, пусть он считает её непутёвой, жалкой, пусть он поставит на ней крест. Всё! Всё, через что ей сейчас приходится проходить – всё ради него! Их семьи! Он не имеет ни малейшего представления о том, что у неё внутри – кратер! Что там всё выжжено, нет ничего живого! Зачем он вспоминает врача?

— Дочь… В чем дело? Ну ты чего? — притихнув, отец озадаченно уставился на Ксению – сжавшуюся, склонившую голову, прячущую от него лицо за каскадом упавших волос, — Не безнадежная ты! Ляпнул сгоряча… Ксюша!

Слезы вновь катятся. Да сколько их там? Откуда в ней их столько? Ноги не держат, и она падает на диван, чувствуя на себе растерянный отцовский взгляд. Хочется исчезнуть, спрятаться от него под пледом, уткнуться носом в спинку, объявить всему миру бойкот! Она ощущает себя маленькой девочкой, чьё горе взрослые никогда не поймут. Никогда! Пусть он уйдет. Не нужно на неё так жалостливо смотреть! Она сыта этой жалостью по горло!

— Дочь, да не слушай ты дурака старого! Я в тебя верю, справишься ты с этим отелем… Мы с Санычем вам поможем, не боись!

— Мне не нужен этот отель…, — слова сами слетают с языка, еле слышные, но папа действительно не глухой, хотя иногда очень умело им притворяется, — Мне ничего от тебя не нужно, — «Ты не всесилен…», — Оставьте вы меня все в покое, умоляю!

Не может больше смотреть на него! Не может больше делать вид, что всё будет чикипибарум. Уронив лицо в ладони, жмурится в них, вдыхает и выдыхает. Пусть он уйдет!

«Уходи!!!»

— Дочь…, — отец тяжело приземлился рядом и не понимает теперь, что с ней делать; руки очерчивают фигуры вокруг её плеч, словно в размышлении, обнять или воспитать. С тактильным взаимодействием в их семье всегда все было довольно плохо, объятия случаются здесь по праздникам и на Новый год. Но всё же он сдается: аккуратно прижимает к себе, ладонь осторожно хлопает по спине, — Что за новости такие? Что стряслось?

Ксюша мотает головой с таким остервенением, словно пытается вытрясти из неё сейчас всю дурь и всю память. От папы пахнет Fahrenheit, он всю жизнь «носит» этот парфюм, это запах из её детства, счастливого отчасти – своей беззаботностью. Она хочет назад, туда, в мир, в котором ощущение отчаяния и всепоглощающей пустоты были ей еще не знакомы.

— Эх, жаль, Юрца нет, сейчас бы он мне тут пригодился, — отец произнёс эту фразу задумчиво, скорее, разговаривая сам с собой, но второе за несколько минут упоминание его имени –

Это.

Уже.

Слишком!

Плечи в слабом, тактичном кольце его рук начинают трястись со страшной силой, кислород больше не поступает в легкие, застревая в горле. Внутри детонирует, и всё – поток рыданий уже не остановить. Она пыталась держаться! Честное слово… Пыталась… Хватит!

«Его нет! Нет здесь! Хватит!»

— П-папа…

— Стой, погоди-ка…

Каким именно образом этот поживший жизнь мужчина умудрился сложить факты в своей голове, сложно сказать: то ли обморок её вспомнил; то ли соотнёс день увольнения своего врача с исчезновением дочки из отеля с восходом солнца, с бедламом в её люксе и внешним видом; то ли реакция её на это имя настолько красноречива, а может всё вместе, но то, в чем наотрез отказывалась признаваться она, он озвучил сам.

— Погоди. Дочь… Ты что, влюбилась, что ли?

В папиных скупых, осторожных объятиях хорошо чувствуется, как в ожидании ответа он замер, затаил дыхание. Оба они замерли и не дышат. У неё нет сил врать и отпираться, отнекиваться, всё отрицать – она все их потратила в беспощадной борьбе с самой собой. Зачем вообще лгать, для чего? Зачем отрекаться от собственных чувств, обесценивая их? Зачем притворяться, что сердце бьется, когда на самом деле уже больше суток, как нет?