Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления - Дженис Росс

на протяжении многих лет, обошел врачей, чтобы сдать анализы и пройти обследование, и снова они заверили его, что с ним все в порядке, сделав рентген брюшной полости, результат которого они признали нормальным. На этот раз, однако, его врач предложил Якобсонам использовать свои связи, чтобы найти более квалифицированного специалиста по рентгену, на случай, если кто-то в клинике мог что-то упустить. Невестка Якобсона работала рентгенологом (радиологом) в областной клинике, но поскольку рентгеновские снимки никогда не показывали никаких отклонений, Якобсонам не приходило в голову попросить ее посмотреть их. Теперь Якобсоны пошли к ней. Она была шокирована. Она объяснила Ирине наедине, что рентгеновские снимки показывают прогрессирующий рак желудка, который дал метастазы по всему телу Якобсона. Она посоветовала им показать рентгеновские снимки Р. А. Мельникову, известному онкологу, для получения второго мнения[366].

Профессор Мельников принял Якобсонов у себя дома. Он только что вернулся с симпозиума в США, и поэтому они с Якобсоном начали с того, что сравнили свои впечатления от Италии и Америки. По словам Ирины, Якобсон – искусный имитатор самых тонких жестов и голосов – продемонстрировал, как общаются итальянцы и чем их жесты отличаются от жестикуляции при разговоре евреев. Затем сестра Ирины, Анна, доверительно поговорила с врачом, пока Ирина и Леонид находились в соседней комнате, и попросила его беспристрастно оценить рентгеновские снимки. На одном из снимков, сделанном пятью годами ранее, в год, когда Якобсон начал так лихорадочно работать со своей труппой, была видна опухоль размером с лесной орех. На том этапе ее можно было легко удалить, и шансы на выживание были бы высоки. Теперь все было иначе. Якобсон, который в течение многих лет курил по две пачки в день (пока не бросил, когда ему дали собственную труппу), был уже в таком состоянии, когда ему ничем нельзя было помочь. «Профессор сказал, что, судя по последним рентгеновским снимкам, Л. В. уже должен был умереть, что у него не осталось ни энергии, ни мышечной ткани, и что он не может ничего делать, кроме как лежать на кровати с закрытыми глазами», – вспоминает Ирина. «Это может случиться в любой момент: через час или через неделю», – сказал он ее сестре, которая позже пересказала этот разговор Ирине. Якобсону он успокаивающе сказал: «С вами все в порядке. Нет необходимости снова со мной встречаться. Вы просто устали и нуждаетесь в отдыхе»[367].

Якобсон поехал в отпуск в Комарово, курорт для художников на берегу Финского залива. Когда он вернулся, он был слабее, чем когда уезжал, но продолжил работать. Вскоре ему стало тяжело даже пройти несколько кварталов между их квартирой на улице Восстания, 11 и студией на улице Маяковского, 15, но он настаивал, чтобы они с Ириной шли быстрее, когда подходили к студии, чтобы танцовщицы не подумали, что он болен (он не понимал, что они уже знали о его серьезной болезни). Как раз в тот момент, когда они наконец приняли его стиль работы, он умер.

В краткой записке, которую Якобсон написал для себя 28 апреля 1975 года, содержится список его целей, как ближайших, так и отдаленных, и ничто не снижает масштаба его амбиций в отношении своей труппы. Они включают в себя: «Добиться, чтобы к нам приехал председатель ленинградского горисполкома; сделать труппу такой же важной, как классический балет». Они также включают планы гастролей труппы «Хореографические миниатюры» в Финляндии и Средней Азии с разбивкой по месяцам. Он даже перечислил пять новых балетов, которые планирует поставить, включая «Прометея», переработанного «Спартака» для Кировского театра и «Севильского цирюльника». Той весной он также выделил время для премьеры своего последнего балета для Кировского театра, «Ковбои» (1975), па-де-де из которого сохранилось во фрагменте фильма. В либретто Якобсон описывает этот балет как роман между ковбоями Джоном и Мэри, между которыми происходит комически неуклюжее ухаживание. Как объясняется в либретто, балет заканчивается тем, что Мэри закидывает лассо Джону на шею и спокойно ведет его на лошади за собой, как захваченный трофей[368]. Гендерная инверсия, с которой он играет, смела, как и его подчеркнуто американская тема – сам факт того, что ему удалось довести этот спектакль до премьеры, свидетельствует как о новых возможностях, открывающихся в балете в тематическом плане, так и о том, что Якобсон сохранил стремление идти по этому пути до конца.

По возвращении из Италии Якобсону пришлось в последний раз столкнуться с правительственными чиновниками, которые не ограничились просьбой отдать им гонорар приглашенного хореографа, полученный в Ла Скала. В течение пяти лет существования «Хореографических миниатюр» он непрерывно ставил новые программы, одну за другой – результат как его творческого пыла, так и его решимости обеспечить будущее театра путем создания обширного репертуара. Теперь выяснилось, что его продуктивность беспокоила и областные, и городские власти, поскольку они были обязаны оплачивать расходы на постановку каждого балета. Поэтому они предложили администрации Ленконцерта положить этому конец. Ленконцерт решил подать на Якобсона в суд, требуя, чтобы суд запретил ему ставить так много новых балетов. В ответ судья установил разрешенную законом норму: в год можно было создавать только одну новую танцевальную постановку. Это означало, что Ленконцерт финансировал только один спектакль в год, и Якобсону фактически запретили делать больше, поскольку ему не позволялось работать без выплаты зарплат. Несмотря на ухудшающееся здоровье, ему пришлось присутствовать на слушаниях по этому делу, которое он описал Ирине как «преступное самодурство»[369].

Любопытно следующее совпадение в творчестве Якобсона и Баланчина: последняя крупная постановка Якобсона, как и Баланчина, назывался «Моцартиана». Он был поставлен в конце 1974 года для его собственной труппы и соответствовал якобсоновскому духу переосмысления хореографии исходя из музыки. «Моцартиана» стала своего рода прощанием Якобсона. Она состояла из пяти миниатюр, первая из которых была поставлена на фрагмент симфонии Гайдна «Сюрприз», а остальные – на фрагменты из различных концертов Моцарта. Полная хореография, которая была утеряна и никогда не снималась на пленку или видео, по сообщениям, была одной из самых сложных у Якобсона; только пять самых продвинутых танцовщиц в его труппе могли исполнить «Женские вариации» – серию из пяти сольных вариаций, по одной от каждой из пяти танцовщиц, которые появлялись в третьей части. Остальные части назывались «Сюрприз», «Секстет», «Мужские вариации», «Менуэт» и «Па-де-де» на музыку Моцарта. Ирина вспоминает, что, как и в большинстве работ Якобсона, именно наслаждение музыкой Моцарта вдохновило его начать собирать эти маленькие бусинки красиво сформированных танцевальных миниатюр в «Моцартиану»[370]. Этот балет также можно расценивать как жест в