Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Понимаешь, завтра инвентарь привезти должны. Ну, плуги, сеялки... Пойду в мастерскую. Поделать еще кое-что нужно.

— Пойдем вместе, — предложил Турумбет.

— Тебе-то зачем? — очень горячо возразил Александр. — Ты лежи. А я скоро...

Турумбет остался один. Не любил он теперь одиночество — отвык, что ли, или, может, за спиной Александра спокойней? Спокойней, конечно: никто из тех при русском джигите не ткнется. Неплохо придумано. Жаль только, нельзя Александра в школу с собой водить. Там, хочешь не хочешь, с глазу на глаз с этим пауком оставайся.

После того разговора Турумбет к Дуйсенбаю не ходит. Да и бай вроде отстал от него. Эх, отстал бы и вправду! Какую жизнь наладить можно! Детей грамоте учить. С Александром на мэтэсэ поработать... Семьей, как все люди, обзавестись... Семья... Какая там она еще будет? А ту, что была, не вернешь... Ничего не вернешь...

Сквозь откинутый полог юрты виден молодой месяц. Если лежать неподвижно и долго, неотрывно глядеть на него, начинает казаться, будто это вовсе не месяц, а шут в колпаке, который над тобою смеется...

24

Опять те же лица. Только с каждым разом их становится меньше. Где ахун Нурумбет? Где Атанияз — белая шапочка? И Таджима что-то не видно...

Нет, Таджим появляется — быстрый, злой, крепкий... Красивый джигит!

— Во имя аллаха милостивого и милосердного... — тянет скрипучим голосом ишан Касым, и все присутствующие вторят ему.

Эти слова лежат в начале всякого богоугодного дела. Какое будет сегодня?

— Братья, счастливая звезда взошла на нашем небосклоне! Близится час, когда всемогущий аллах гневом своим испепелит всех неверных, оскверняющих землю! Извечный порядок, установленный богом, придет в наши дома, просветлит и очистит души! Страшным проклятием...

Опять те же речи. Сколько лет уже слышит Дуйсенбай эти посулы и эти угрозы! А счастливая звезда все никак не взойдет, и неверные не провалятся в ад. Конечно, аллаху куда торопиться — у него впереди вечность! У Дуйсенбая — дело другое...

Однако нужно послушать, что говорит Таджим...

— ...У них тысяча сабель, пулеметы, другое оружие. Они придут из пустыни и будут мстить, мстить каждому, кто запродался большевоям!.. Но пока они не придут, разве можем мы, братья, спокойно взирать, как топчутся наши святые обычаи, попирается вера отцов?! Не можем! Девочки, которым замуж пора, идут в школу! Женщины, которым аллах указал хранить семейный очаг, бросают дома, бросают мужей и собираются в гнездах разврата — в артелях! А чтоб младенцы не мешали предаваться разврату, будто скот, их сгоняют в отару. Ясли по-ихнему называется...

Вот оно что! Когда люди рассказывали Дуйсенбаю, что в городе швейную артель открыли, где одни только женщины, он, по наивности своей разумеется, так и думал — артель. Выходит, иначе. Когда говорили, что детям специальный дом отвели, где няньки за ними присматривают, он так и думал — дом для детей. Теперь — понятно — загон! Смущало Дуйсенбая только одно: те же люди, которые про артель и про ясли ему говорили, поведали еще и о том, будто Джумагуль сама, за собственные деньги, машину «Зингер» для этой артели купила. Так если притон, зачем же машина? Чего-то не слыхал Дуйсенбай до сих пор, чтоб...

Додумать эту глубокую мысль до конца Дуйсенбаю не дали: сквозь вязкий туман в уши ему ворвался голос Таджима, и этот голос называл его, Дуйсенбая, имя...

— Дуйсенбай!.. Эй, Дуйсенбай!.. Да толкните его, чтоб проснулся.

Дуйсенбай заморгал виновато:

— А я... задумался просто.

— Ладно. Просим тебя, вот как я о городе, рассказать, что там в ауле. Сумеешь?

— Отчего ж не суметь? — вроде бы даже оскорбился Дуйсенбай. — Аул наш Бахытлы в этот год...

— Как?! — вытянул шею, весь подался вперед усатый Таджим.

— Тьфу ты! Привычка проклятая! Мангит... О чем я?.. Этот год в наш аул...

И Дуйсенбай стал рассказывать о приезде в аул русского парня, которого все зовут Мэтэсэ-джигитом, а зовут его так потому, что приехал он строить в Мангите какую-то кузницу по имени Мэтэсэ. Чего будут ковать в этой кузнице, от Дуйсенбая, понятное дело, скрывают, но он так догадывается, что либо кинжалы, либо золотые монеты, чтоб, значит, у них было больше денег, чем у нас. (Эту версию шутки ради как-то нашептал ему Калий.) А пока в доме, который для Мэтэсэ на околице построили, спрятаны под замком бороны, сеялки, плуги — все, что на прошлой неделе из Турткуля прислали. А еще одна новость: школа в ауле открылась (о том, что открылась она в его собственном доме, Дуйсенбай до времени решил утаить), и учителем в ней — Турумбет, тот самый джигит, что верным нукером был у Таджима.

Потом говорили другие, а в общем, вести из всех аулов были одни — открывались школы и богопротивные заведения, именуемые аптеками, создавались ТОЗы, строились большие кооперативные дома, общими силами дехкане рыли отводные каналы.

Итоги подводил сам ишан. Предав проклятию, как и положено, всех живых и мертвых вероотступников, он изложил свой план:

— Главной грешнице города, дочери Зарипбая — Джумагуль — смерть! — Бросил взгляд в сторону Зарипбая, спросил: — Отец хочет слово сказать?

— Нет! — четко, как удар подковы по камню, прозвучал ответ Зарипбая.

— Волю отца... — поправился: — Волю аллаха исполнит Таджим!..

Усатый Таджим склонился в благодарственном поклоне. Ишан продолжал:

— Одной из тех, кто, преступив закон шариата, пошла в школу, в назидание всем остальным — смерть! — И снова повернувшись к Таджиму, добавил буднично, по-деловому: — Кого там из них, сам разберешься.

Зарипбай подсказал:

— Хорошо бы на кухню яс... яс... как их там?.. — детского дома своего человека подослать. Котел там, наверно, один. Щепотка, больше не нужно.

Все, кто был в доме, повернулись в сторону Зарипбая. Один так и замер с кисайкой в руке, у другого отвисла челюсть, кто-то старательно выдавливал из себя кашель. Ишан сделал вид, будто этих слов не слыхал.

Затем, к усладе ушей Дуйсенбая, ишан заговорил про Мангит. Так выходило, что аул ожидают большие события. Отряду Джуманияза-палвана будет приказано в подходящую ночь разрыть берег канала так,