Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Джумагуль рассмеялась: боже, до чего ж наивная женщина! Она убеждает Ульджан, что готовую продукцию будет закупать у них государство, что даже целая артель, состоящая из пятидесяти работниц, не удовлетворит потребности города в швейных изделиях... Все напрасно: Ульджан стоит на своем. Она внимательно выслушивает все доводы Джумагуль, сочувственно кивает головой, временами даже поддакивает, но как только вопрос ставится напрямик — согласна ли она обучать женщин своему ремеслу? — отвечает упрямым отказом. Исчерпав уже, казалось бы, все аргументы, потеряв надежду переубедить жену водовоза, Джумагуль вдруг находится:

— Ладно, не хочешь — не надо... Только интересно, сколько ж ты зарабатываешь на своем ремесле, что так за него держишься? Если не секрет, конечно.

Ульджан называет сумму, очень скромную даже для бедняка.

— И так каждый месяц? — допытывается Джумагуль.

— Как когда. Иной месяц бывает получше, другой немного похуже, а в общем...

— Ну, а если за обучение женщин шитью мы будем платить тебе в два раза больше? Каждый месяц...

Ульджан надолго задумывается. Видно, решение таких сложных задач дается ей нелегко. Она опускает глаза, теребит бахрому шерстяного платка, что-то неслышное шепчут ее губы.

— Да ты подумай сама... — говорит Джумагуль, но Ульджан перебивает:

— Пусть кто другой. Мне не годится.

— Да почему ж не годится? Ты только подумай...

— Подумала уже — не годится, — категорично заявляет Ульджан. — Это, выходит, пока буду учить — платите. Хорошо. А как выучу? Кто тогда платить будет?

— Других будешь учить!

— И других выучила. Всех, кто хотел... Дальше что делать буду?

Джумагуль уже выбилась из сил: что ей — плакать или смеяться? Но она продолжает спокойно убеждать жену водовоза:

— К тому времени, когда выучишь всех, дети уже подрастут. Опять обучать нужно.

Ульджан снова опускает глаза, теребит бахрому, снова губы ее шепчут что-то неслышное. Наконец:

— Нужно подумать...

— Завтра придешь?

— Надумаю, так приду...

На следующий день согласие было дано — учитель имелся. Теперь предстояло найти и уговорить учеников.

23

Уже несколько месяцев живет Александр в одной юрте с Турумбетом, — едят вместе, спят рядом, — а понять этого человека не может. Когда познакомились прошлой зимой в Турткуле, показалось Александру — темный джигит, но, в общем, человек неплохой — компанейский, веселый. Странные перемены начались уже по дороге. Чем дальше оставался Турткуль, чем ближе подъезжали они к Мангиту, тем заметней портилось у Турумбета настроение. Уже в Чимбае он выглядел угрюмым, насупленным. А затем и вовсе нельзя было вытянуть из него слова — молчал, хмурил брови, смотрел на людей затравленным зверем.

Позже, в ауле, Александр узнал о семейной истории Турумбета, о Джумагуль. Этим многое объяснялось в его поведении. Многое, но не все. Отчего, скажем, так рьяно противился он открытию школы в дуйсенбаевском доме? И к каким только уловкам не прибегал, чтоб не там, в другом месте, пусть даже место будет похуже! Дуйсенбая не терпит, избегает с ним встречаться. Но отчего же? Ведь все говорят, что до поездки в Турткуль очень даже дружили они — Дуйсенбай в открытую опекал Турумбета, Турумбет прислуживал Дуйсенбаю. А может, именно здесь, в их прежних отношениях, причина всех перемен, происшедших с джигитом за время, пока добирался он из Турткуля в Мангит? Может быть.

Турумбет и сейчас, сколько понимает его Александр, живет какой-то неровной, неспокойной жизнью. То улыбается, шутит, вместе со всеми идет лепить кирпичи для будущей мастерской МТС, то впадает в уныние, в себе замыкается, лица человеческого видеть не хочет.

Несколько раз Александр уже пытался вызвать Турумбета на откровенность. Все расскажет джигит — и какой отец у него был, и как мальчишкой с караваном до самой Бухары добирался, и как в Турткуле его грамоте обучали — все, но как дойдет разговор до бывшей жены или до Дуйсенбая — черта, дальше ни с места.

Что ж, не хочет перед Александром душу открывать — его дело. У Александра и своих забот по горло. На прошлой неделе аксакал в город ездил, предупредили — днями пришлют плуги, бороны, конные сеялки, глядите, чтоб все в сохранности было. А как их в сохранности убережешь, когда мастерская, которую на околице поставили, без крыши — простоволосой красуется? Хорошо еще, люди в Александра поверили, МТС за свое, кровное принимают. Особенно эти — Орынбай, Сеитджан, Салий, Бибиайым. И Калий, конечно.

К Калию у Александра отношение особое. Добрый работник, проворный, с любым делом справится, а мужичонка — попадется такой в артели, артель не то что баржу — крейсер на лямках потянет. Не оттого, что сила в этом Калии какая-то богатырская. Какой там! Щуплый, тщедушный, дунешь — в небо подымется. А весь секрет его в том, что умеет людей раззадорить, веселье в душу вселить. Ради шутки, ради острого слова ни лучшего друга, ни себя самого не пощадит. Но и ему от людей достается — ни один не пройдет мимо Калия, чтоб не испытать на нем остроты своего языка. Все изощряются. Все, кроме Мэтэсэ-джигита. Оно и понятно: как посмотрит Александр на Калия, так перед глазами дочка его, Нурзада. Тут уж ему не до шуток.

Сколько ни пытался Александр где-нибудь встретиться, поговорить с Нурзадой — ничего не выходит. Хоть стань перед ней, во всю ширину растопырь руки — все равно пройдет, не заметит. Решил — вырву из сердца, забуду, чужак чужаком и останется.

Две недели не искал Александр встреч с Нурзадой, ногой не ступал в Большой дом, где жил Калий. А третьего дня, когда затемно уже из мастерской возвращался, столкнулся с девушкой на узкой тропинке. Он так и не понял, откуда она появилась, — шла ли навстречу или выскочила из-за кустарника? Он видел только ее большие испуганные глаза, и руки, прижатые к подбородку, и выбившуюся из-под косынки черную прядь. Волнение перехватило Александру горло. Мешая русские, каракалпакские, узбекские слова, он что-то торопливо говорил. Нурзада опустила голову, обошла Александра, сделала несколько торопливых шагов по тропинке, остановилась:

— Завтра... Когда выйдет луна... На канале...

...Самое