Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мне нужно идти, — потянула девушка руку из ладоней джигита.
— Не торопись — рано еще.
— Заметят, нету меня — искать начнут, плохо будет.
— Чудная ты девушка! Да ведь все равно нас заметят — не сегодня, так завтра. Чего нам таиться?
— Ой, не говори так, не говори! Никто не должен заметить. Нельзя так у нас. Иначе совсем я пропала.
— Ладно, сейчас пойдешь — еще пять минут.
Прошло еще полчаса.
Раздвинув камыш, Александр ступил на тропинку.
— Осторожней — вода.
— Тише! Смотри!..
По противоположному берегу канала, едва различимые в темноте, двигались всадники, двигались осторожно, бесшумно — то ли плеск воды скрывал топот, то ли копыта коней были обвязаны тряпками. Сколько их было, всадников этих, Александр сосчитать не сумел, показалось, десятка полтора, а может, и два.
В рощице всадники спешились и, вскинув на плечи какие-то длинные предметы, по одному, крадучись, пошли по направлению к мостику. Что-то недоброе, зловещее было в том, как шли эти люди.
Александр притянул к себе девушку, шепнул:
— Беги в аул! Зови сюда всех! С ружьями, вилами, топорами — что есть...
— Я не могу! Все сразу узнают, что я была здесь, с тобой! — так же шепотом ответила Нурзада.
— Я буду следить, а ты беги, беги!
— Это... Ты хочешь меня опозорить!.. Я повешусь!
— Мы потом все объясним.
— Не могу!
— Себя спасаешь? А если весь аул пропадет? — горячился, торопил Александр.
Нурзада опустила голову, произнесла обреченно:
— Хорошо, если требуешь...
— Иди. И не бойся — я люблю тебя, я тебя очень люблю, Нурзада...
Девушка скрылась. Выждав минуту, Александр, пригнувшись, пошел к мостику...
Чем ближе подходил назначенный час, тем тревожней становилось на душе Дуйсенбая. Бандиты! Мало того, что сами убивают и жгут, — других заставляют! И главное, палить-то заставляют свое, кровное!.. Дернула же тогда Дуйсенбая нелегкая дом под школу отдать — жертвоприношение новому богу! Теперь приноси жертву старому богу. Так, двум богам угождать, вконец разоришься.
Дуйсенбай расстелил постель, погасил светильник, но не лег, а вышел за ворота, долго вглядывался в темноту, нет ли кого поблизости. Губы его беспрерывно шевелились — то ли дрожали от холода, то ли что-то невнятно бормотали.
Жертвоприношение... Если честно, так лучше уж новому богу: он и покарать, он и наградить может. А старый... вот только та сила, что в этих бандитах, у него и осталась, да и той, видно, ненадолго хватит: переловят их, как мышей, за решетку пересажают. Как Нурумбета, как Атанияза... В жертвоприношениях всяких тогда резон есть, когда надежду имеешь — сторицей вознаграждение за них получить. А если надежды такой не останется, тогда и жертвоприношение уже не жертвоприношение, а милостыня, брошенная из жалости нищему дервишу. Потому и бог, у которого нет такого могущества, чтоб по достоинству вознаградить усердие раба своего, уже не бог, а так — кугурчак — ярмарочная марионетка.
Убедившись, что никто за ним не следит, Дуйсенбай вернулся во двор, жалостливым взглядом окинул свой большой, только недавно подновленный дом, достал спички, призвав в свидетели старого бога, — вот, гляди, какую жертву несу я на твой алтарь! — зажег связку сухих камышовых стеблей, сложенных подальше от дома, поближе к служебным пристройкам и соседним дворам. Расчет был прост и коварен: велено было ему школу поджечь — подожжет. Те, что на канале сейчас сигнала — багрового зарева — ждут, увидят? Нельзя не увидеть. При нужде подтвердят: Дуйсенбай сделал все, как было приказано. А что горит не школа сама, а пристройка — поди разгляди с канала! Не такой уж дурак Дуйсенбай, чтоб собственный дом поджигать. Конечно, и пристройка тоже не чужая — своя, да все одно покосилась, угол вон завалился, на будущий год хоть так, хоть иначе перекладывать нужно. Правда, может случиться, соседское хозяйство займется, но это уж не его забота — соседская: пусть умеют добро свое сберегать! Не Дуйсенбаю о том печься. У него и своих хлопот по самое горло.
И правда — много хлопот у Дуйсенбая: все продумать, заранее все подготовить. Вот сейчас: поджег камыши — и в постель, под одеяло скорее, будет спать, пока люди его не разбудят: пожар! пожар! вставайте, бай-ага, дом горит! А он спросонья: что? где? чего горит?.. Самое важное теперь, чтоб вовремя заметили, не то и пристройка сгорит, и дом, и сам хозяин — только пепел от него и останется... Но и здесь, кажется, все предусмотрел Дуйсенбай. Днем Ходжанияза к себе в дом залучил, беседу с батрачкомом затеял, знал — не может статься такого, чтоб тот упустил удобный случай выклянчить чего-нибудь у Дуйсенбая. Не бывало такого. Верным себе остался батрачком и на этот раз: во как седло ему нужно. Старое совсем износилось. Конечно, поморочил его Дуйсенбай сколько положено, кланяться и клясться заставил, а потом — помни мою доброту — пообещал:
— Чего не сделаешь для лучшего друга?! Дам тебе седло. Только, сам понимаешь, днем тащить его через весь аул, чтоб люди видели, негоже. Пойдут разговоры: бай, мол, седло подарил батрачкому, теперь сам его оседлал. А ты приходи ко мне в полночь. Никто не увидит, языками трепать не будут...
Ходжанияз с готовностью согласился.
— Только ни раньше, ни позже — в полночь. Ты понял? — еще раз напомнил Дуйсенбай, когда Ходжанияз уходил.
Так вроде со всех сторон обдумал Дуйсенбай это дело, все подготовил, все до мелочей предусмотрел, а все же, когда, раздув пламя, кинулся в дом, забился в исподнем под одеяло, по спине холодные мурашки забегали. Вдруг что не так? Вдруг заминка какая?..
Заминки не произошло. Ходжанияз, шедший через аул за обещанным даром, увидел багровое зарево еще издали. Со всех ног бросился он туда, где горело, и, ворвавшись в дом Дуйсенбая, дверь которого хозяин, разумеется совершенно случайно, забыл запереть, крикнул истошно:
— Пожар! Дом горит! Эй, проснитесь!
Но Дуйсенбай не проснулся. Тогда, не раздумывая, Ходжанияз сорвал с хозяина одеяло, стал тормошить, орать
