Светила - Элеанор Каттон

Данидин, октябрь 1853 г.

Сэр пишу Вам в глубоком унынии. Теперь я понимаю, что Вы мне никогда не ответите, и пусть я шлюхин сын, у меня достанет гордости больше не попрошайничать. Я грешник под стать нашему отцу, ну да яблочко от яблони недалеко падает как говорится. Но в юности меня учили, что милосердие – главная добродетель, и наиболее уместна она там, где не заслужена. Вы сэр ведете себя не по-христиански. Я так думаю кабы мы поменялись местами, я бы не отмалчивался жестоко, как Вы со мною. Уж будьте уверены, я Вас о милости больше просить не стану но хочу, чтоб Вы поняли, как мне горько. Я слежу за Вашей карьерой на страницах «Отагского свидетеля» и знаю, что Вы человек с большими средствами и убеждениями. Я-то не могу похвастаться ни тем, ни другим, но несмотря на жалкое свое положение я с гордостью зовусь христианином, и кабы Вы сэр нуждались, я бы тотчас карманы вывернул, чтоб по-братски Вам помочь. Я уж не жду, что Вы мне ответите; чего доброго, помру скоро, и больше Вы обо мне не услышите. Но даже с вероятностью такого исхода имею честь оставаться,

очень искренне Ваш,

Данидин, январь 1854 г.

Сэр я должен извиниться за последнее свое письмо, какое написал в обиде и с целью Вас оскорбить. Мать наставляла меня – никогда не берись за перо в порыве гнева, теперь-то я понял всю мудрость ее слов. Мою мать Вы, конечно же, не знали, но в свое время она была раскрасавицей. Сью Бутчер при жизни звалась, да упокоит Господь ее душу, хотя она и другими именами не брезговала, более подходящими для ее рода занятий, и любила придумывать новые для собственного удовольствия. Наш отец ее особенно жаловал среди прочих – за красивого цвета глаза, как сама она говорила. Я на нее не похож, вот разве что отдельными чертами. Она всегда уверяла, что я вылитая копия отца, хотя мой отец после моего рождения в публичный дом ни разу не возвращался и, как Вы знаете, я его никогда в жизни не видел. Мне говорили, что проституция – это общественное зло, обусловленное с одной стороны беспутством мужчин, и с другой – непотребством женщин, и хотя я знаю, что такого же мнения придерживаются люди помудрее меня, однако ж оно просто не укладывается в голове, когда я вспоминаю мать. У нее был прекрасный голос, она любила петь по утрам всякие разные гимны; а уж мне-то как это нравилось.

По мне, так она была добрая, трудолюбивая, и хотя слыла за кокетку, хороша была на редкость. До чего ж странно, что матери у нас разные, а отец общий. Наверное, это значит, что мы похожи только наполовину. Но забудьте эти мои праздные размышления и пожалуйста примите мои извинения и заверения в том, что я остаюсь

Ваш,

Данидин, июнь 1854 г.

Сэр наверно Вы правы что не отвечаете. Вы поступаете так как только и пристало человеку столь высокого положения, Вам же о репутации думать надо. Похоже, я, как ни странно, примирился с Вашим молчанием. Теперь у меня есть и скромный заработок и приличное жилье, потихоньку «обживаюсь», как тут говорят. Оказалось, в летние месяцы Данидин меняется до неузнаваемости. Солнышко ярко светит над холмами и водой, а бодрящая свежесть мне очень даже по душе пришлась. До чего ж странно, как это я оказался на обратной стороне земли. Сдается мне, меня занесло так далеко от Англии, что дальше уж и не бывает. Вы удивитесь, но домой я в конечном счете не еду. Я решил, пусть Новая Зеландия будет той землей, в которой меня похоронят. Вам небось невдомек, откуда такая перемена: так я Вам расскажу. Понимаете, в Новой Зеландии все оставили прежнюю жизнь позади и все в своем роде равны. Ясное дело, овцеводы Отаго здесь большие тузы, точно так же как в шотландских нагорьях были баронами, но для людей вроде меня тут есть шанс подняться. Это так радует. Здесь принято приподнимать шляпу друг перед другом в знак приветствия, независимо от статуса. Для Вас это, верно, в порядке вещей, а для меня – диво дивное. По мне, так фронтир нас всех братьями делает, и, с этим замечанием, остаюсь

искренне Ваш,

Данидин, август 1854 г.

Сэр Вы надеюсь простите мне эти письма, мне ведь больше писать некому, а про Вас я целыми днями напролет думаю. Я тут прямо философом заделался, размышляя, а как бы оно все вышло, если бы Вы познакомились со мною раньше или я с Вами. Не знаю, сколько Вам лет, так что понятия не имею, кто из нас старший, Вы или я. Мне кажется, это важно; а раз уж я бастард, мне мнится, что младший – я, но, конечно, на самом-то деле совсем необязательно, что так. В борделе росли еще дети: несколько девочек, они стали шлюхами, и один мальчик, который помер от оспы, когда я еще под стол пешком ходил, но я-то всегда был старшим и мне всегда хотелось брата, которым я мог бы восхищаться. Я все думаю с грустью о том, что ведать не ведаю, есть ли у Вас сестры и братья, родились ли у отца еще незаконнорожденные дети и рассказывал ли Вам отец про меня хоть что-нибудь. Будь я в Лондоне, я бы при любой возможности приходил бы к Глен-хаусу, заглядывал бы сквозь ограду и высматривал бы отца, которого, как Вы помните, никогда не видел. Я до сих пор храню его письмо, в котором он пишет, что знал обо мне, что не терял меня из виду, и все гадаю, а что он обо мне думал и как бы ему показалась та жизнь, которую я здесь веду. Но, наверное, его давно уже нет. Вы не желаете быть моим братом, Вы ясно дали это понять, но, наверное, Вы мне – как священник, а наша переписка что исповедь. Эта мысль меня обнадеживает и я с гордостью говорю, вот теперь я в самом деле прошел конфирмацию. Ну да Вы, надо думать, англиканин.

Ваш

Данидин, ноябрь 1854 г.

Сэр как думаете Вы бы меня узнали, угадали бы в толпе? Мне тут пришло в голову что мне-то Ваша внешность известна, а Вам моя нет. С виду мы не то чтобы несхожи, хотя, сдается мне, я худощавее буду, и волосы у меня потемнее, и люди небось скажут, что у Вас лицо подобрее, потому что я частенько хмурюсь. Любопытно, а Вы – думаете ли обо мне, гуляя по городу, выискиваете ли фрагменты моих черт в лицах и фигурах прохожих? Так я поступал всякий день, когда был юн и все грезил об отце, и пытался составить его портрет из всех известных мне лиц. До чего же отрадно размышлять обо всем о том что нас объединяет как братьев здесь, на краю света. Сегодня я все время думаю о Вас.

С уважением,

Следующее по счету письмо звучало куда бодрее, а чернила смотрелись заметно ярче. Мади посмотрел на дату и отметил, что со времен предыдущего послания Кросби Уэллса минуло почти десять лет.

Данидин, июнь 1862 г.

Сэр я возобновляю переписку чтоб сообщить Вам с законной гордостью, что пишу Вам как человек женатый. Ухажерство длилось недолго, хотя, я так понимаю, события развивались по стандартной схеме. В последние месяцы я старательствую в лощинах Лоренса, и хотя опыта, как говорится, поднабрался, на золотую жилу покамест не напал.

Миссис Уэллс, как мне ее теперь полагается называть, являет собою превосходный образчик женского пола, каковой я буду горд и рад вести под руку. Я так понимаю, она теперь Ваша сестра. Как бы узнать, есть ли у Вас уже сестры, или миссис Уэллс – первая. Теперь я нескоро Вам отпишу; мне необходимо вернуться в Данстан, чтобы обеспечить жену. Любопытно, а что Вы думаете о золотой лихорадке. Я недавно слышал выступление одного политика, так вот он назвал золото проклятием нашего времени. Это правда, что на приисках я видел много всего дурного, но это дурное возникало задолго до того, как начинали разрабатывать месторождение. Сдается мне, политиканы просто боятся, что такие как я вдруг да разбогатеют.

Сердечно Ваш,

Каварау, ноябрь 1862 г.

Сэр я прочел в газетах что Вы недавно женились – мои искренние Вам поздравления. Портрета Вашей супруги – Кэролайн, урожденной Гоф, я не видел, но говорят, она – превосходная партия. Я так счастлив, думая что мы оба встретим Рождество как люди семейные. Я вернусь из Лоренса провести праздники с женой – она живет в Данидине и на прииски не приезжает, она не выносит грязи. Я ведь так и не привык праздновать Рождество летом; мне кажется, традиция как таковая куда лучше подходит холодным месяцам. Я, наверное, кощунствую, говоря про Рождество в таком ключе, но я так полагаю, многое утрачивает свое значение здесь, в Новой Зеландии, и кажется поблекшими останками далекого прошлого. Я вот все представляю как Вы получите это письмо, усядетесь у очага, или скажем придвинетесь поближе к лампе, чтобы разобрать слова. Позвольте мне вообразить такого рода подробности, мне всегда в удовольствие думать о Вас, примите же мои уверения в том, что я остаюсь, издалека,