Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey

подчиненном ограничениям смысле, то есть правила для приюта. Он неоднократно называет религию "нерациональной". Религия для него - это не святость или трансцендентное, не верная идентичность, не придание жизни смысла с помощью моральных ритуалов. Это, конечно, не постоянный интеллектуальный и рациональный разговор о любви Бога, не говоря уже о постоянном разговоре с Богом. Религия - это просто еще один набор ограничений для ведения бизнеса, будь то на рынке, в храме или в пустыне. В этом Норт согласен с удивительным экономистом Лоуренсом Йен-накконе и его последователями, когда они приходят к изучению религии: для них религия - это социальный клуб, с издержками и выгодами, а не личность или беседа. (Тот, кто действительно состоял в социальном клубе, конечно, знает, что вскоре он перерастает в "моральные ритуалы, обычаи, имеющие силу закона и вес святости". В качестве такого клуба я могу привести Чикагскую экономическую школу в период ее расцвета в 1970-е годы. Одним из наших священных ритуалов было повторение De gustibus non est disputandum, при этом мы страстно отстаивали очень специфический интеллектуальный вкус". Норт утверждает, например, что на доправовой стадии "религиозные предписания ... навязывали игрокам [бизнеса] стандарты поведения". Он отвергает мировоззрение, сопутствующее религиозной вере. (Его собственная религия науки, конечно, на самом деле не похожа на простое ограничение. Он воспринимает ее как свою идентичность, свой моральный ритуал, свою святость - словом, смысл своей жизни, который постоянно обсуждается на протяжении всего ее внеорди-нарного хода. Но этическая последовательность не является сильной стороной самуэльсоновской экономики).

Экономический историк Авнер Грейф, соратник Норта в так называемом новом институционализме называет культуру "неформальными институтами", и Норт также пытается рассуждать в этом ключе. Однако "неформальность" делает такие "институты" совершенно отличными от "правил игры" типа убежища. Правила игры в шахматы не обсуждаются. А вот неформальность постоянно обсуждается - именно это и означает слово "неформальность", именно та степень отступления от правил, которая отличает барбекю на заднем дворе от государственного обеда. Как вести себя на барбекю? (Подсказка: не прыгать голым в кусты.) Насколько далеко может зайти мужчина, поддразнивая своих приятельниц? Насколько интимной может быть женщина со своими подругами? Правила конструируются и реконструируются на месте, что в таких случаях делает самуэльсоновскую метафору ограничений неуместной. Не нужно отрицать, что этические убеждения часто зависят от стимулов, чтобы считать, что, став частью идентичности человека, они оказывают влияние независимо от стимулов. Например, если человек развращен жизнью в коммунистической стране, ему трудно перестроить свою этику. Она продолжает опираться на "бюрократическую" модель взаимодействия людей в противовес мар-кету. Получив самуэльсоновское экономическое образование, трудно перестроить свою интеллектуальную жизнь. Вы продолжаете думать о каждой социальной ситуации в терминах механической реакции Макса У., а не о социально сконструированном танце. Метафора переговоров и ритуала, предложенная Герцем, часто имеет больше смысла. "О тело, колышущееся под музыку, о светящийся взгляд, / Как мы можем узнать танцора из танца?".

Некоторые экономисты понимают, что институты имеют отношение к человеческому смыслу, а не просто к нордическим "ограничениям". Австрийцам и старым институционалистам удалось, подобно Гудини, вырваться из смирительной рубашки, в которую так охотно облачились Дуглас Норт, Гэри Беккер, Дипак Лал, Авнер Грейф, Стивен Левитт, Макс У и их друзья. Австрийский экономист Людвиг Лахманн (1906-1990), например, говорил о "неких сверхиндивидуальных схемах мышления, а именно институтах, на которые должны ориентироваться схемы мышления первого порядка [заметьте, что для австрийцев экономика - это мышление, вплоть до самого нижнего], планы, и которые служат, таким образом, в некоторой степени для координации индивидуальных планов". Так и язык - это схема мышления, подкрепленная социальным одобрением и разговорными импликатурами. Так и зал суда общего права - это схема мышления, подкрепленная бай-лифами и учебниками права.

Норт, как и многие другие экономисты, такие как Левитт, застывшие на месте, много говорит о бессмысленных "ин-стинктах", потому что это то, с чем может иметь дело самуэльсоновская экономика.

 

Относительная цена. Можно согласиться с тем, что при повышении цены преступления (то есть изменении стимулов, скажем, в сторону ужесточения наказания) его будет совершаться меньше, но при этом не сомневаться, что преступность - это нечто большее, чем бесстрастное деловое предложение. (Если вы не верите в это, посмотрите одно из многочисленных тюремных реалити-шоу и понаблюдайте за тем, как заключенные борются с охранниками, преследуя безумные цели, но используя разумные средства; или послушайте Измаила о капитане Ахаве: "В глубине души Ахав имел некоторое представление об этом, а именно: все мои средства разумны, мой мотив и моя цель безумны"). Эффект разбитых окон" заключается в том, что крупная преступность снижается, если немедленно наказывать за мелкие преступления, такие как разбивание окон или рисование граффити. Если преступность - это не просто бесстрастные расчеты Макса У., то на нее может повлиять изменение этики преступников и их знакомых - этики, которая действительно меняется, иногда быстро (например, уровень преступности резко падает во время большой войны, во всяком случае, на внутреннем фронте). Полезными оказались мета-форы о том, что преступление - это "как" работа таксистом, или брак - это "как" торговля между мужем и женой, или дети - это "как" потребительские товары длительного пользования, такие как холодильники. Интересные вещи. Но они не решают всей задачи.

Благоразумие - это добродетель. Это добродетель, свойственная человеку, стремящемуся к чисто денежной выгоде, но также и крысе, ищущей сыр, и травинке, ищущей свет. Подумайте, что воздержание и мужество, любовь и справедливость, надежда и вера - это тоже добродетели, и именно они определяют человека. В отличие от благоразумия, которое характеризует все формы жизни и квазижизни, вплоть до бактерий и вирусов, не-благоразумные добродетели характерны только для человека, а также для человеческих языков и смыслов. Благоразумная травинка ни в коем случае не является "смелой", а благоразумная крыса - "верной" (за исключением фильма "Рататуй", юмор которого основан на иронии, когда герой-крыса оказывается более верным и менее мотивированным только благоразумием, чем многие люди). По словам Гуго де Гроота, Гроция, высказанным в 1625 г., "нельзя согласиться с утверждением, что каждое существо по природе своей стремится к своей частной выгоде, выраженной таким образом универсально. . . . [Человек-животное] получил от природы особый инструмент, то есть способность говорить; я говорю, что кроме этого он обладает способностью познавать и действовать в соответствии с некоторыми общими принципами, так что то, что относится к этой способности, не является общим для всех животных, но должным образом и особым образом относится к человечеству". Норт, однако, не желал, чтобы человеческая речь и смыслы действовали