Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подумайте об этом. Если вы являетесь родителем четырех детей и умеете читать, какова вероятность перехода, что все четверо ваших детей будут читать? Она чрезвычайно высока, особенно если вы - мать семейства, во всяком случае, в обществе, которое по каким-то причинам ценит грамотность. Именно ценность грамотности в обществе, а не просто наследственность, определяет ее передачу по наследству. Так, в современных семьях "поступление в вуз" передается исключительно по наследству, но в одном поколении. Когда это происходит, это происходит быстро и навсегда. Дети, внуки и правнуки Мишель Обамы будут учиться в университете. Однако в аргументации Кларка посещение университета должно быть сразу регрессом к среднему значению ценностей, которые были бы применимы, если бы это объяснялось генетикой, а не окружающими социальными ценностями.
Студенты университетов были бы неграмотными. Но это явно не так. Мой отец был первым в своей семье, кто окончил университет (Висконсинский университет в Мэдисоне, 41-й год, чемпион межвузовского турнира по прямому бильярду 1942 года). Все его трое детей поступили так же (но без отличия в университете), оба моих ребенка поступили, и, несомненно, двое моих внуков тоже поступят. Все пятеро детей брата моего отца (который в конце 1920-х гг. ушел из Висконсинского университета после двух лет обучения) закончили университет, и их дети до сих пор в подавляющем большинстве окончили университет. Это происходит благодаря социальным установкам, а не менделевскому наследованию.
Точно так же, оглядываясь назад: в отличие от моих ирландских предков, многие из моих норвежских предков на Хардангер-фьорде, согласно записям, собранным грамотными норвежцами (я могу их вам показать), начали читать уже в конце XVI века и никогда не прекращали. Почему? Из-за наследственности? Нет: очевидно, они начали и продолжали читать благодаря окружающим социальным ценностям, обусловленным протестантской Реформацией - буквальным Deus, которому Кларк в своей книге "Объяснение современной Европы" посвятил восемь слов. Только без религии, пожалуйста: мы демографические исторические материалисты. Обедневшие норвежцы из сельской местности Димельсвик (буржуазные добродетели там не наследуются) быстро научились читать. Эта привычка в первую очередь распространялась по семьям. А попав в семью, она оставалась там, не возвращаясь к среднему значению, в отличие от биологической наследственности. Наследование внутри семьи происходит слишком быстро, "наследование" между семьями слишком сильно, а отсутствие регрессии к среднему значению слишком очевидно для задуманной Кларком истории планомерного развития в течение столетий английского генетического Überlegenheit.
Когда Кларку бросают вызов по поводу его материализма, он становится очень раздражительным. Сравните, как Маркс в 1846 г. отзывается о Прудоне, чьи труды Маркс (воспитанный как гегельянец) называет "гегельянским мусором". . . . Это не история, это не профанная история - история человечества, а священная история - история идей".16 Кларк ответил на мое утверждение, что он, по его словам, демонстрирует "отвращение к литературным источникам":
Безусловно, потому что они очень ненадежны. То, что люди говорят, какова их скрытая идеология, часто кардинально отличается от их поведения. Заниматься эко-номической историей на основе анализа письменных материалов, таких как законы, политические трактаты и т.д., - это приглашение к ошибке. Приглашение Дейрдре поваляться в культурной грязи - это гарантия того, что мы будем вечно ходить по кругу в экономической истории. Лучше сказать что-то и ошибиться, чем говорить то, что просто не поддается эмпирической проверке.
Как и многие другие экономисты, Кларк считает, что "эмпирический" - это модное слово, означающее "числовой". И поэтому он игнорирует свидетельства опыта, которые не поступают в числовой форме. "Эмпирический", напомним, в переводе с греческого означает "имеющий отношение к опыту", причем как в дневниках и романах, так и в переписях и завещательных описях. Так или иначе, Кларк сказал нечто "подлежащее эмпирической проверке", и это неверно. Многое ясно.
Он не прав, когда отвергает "валяние в культурной грязи", прожитую жизнь, проанализированный текст, рельефный образ. Такая наивно-бихевиористская, позитивистская и материалистическая идеология, господствовавшая с 1890 по 1980 г., отбрасывает половину доказательств, в значительной степени более решающих, чем сомнительная "выборка" показателей рождаемости из Восточной Англии. (Ян де Врис заметил по поводу книги Кларка: "Если бы эту книгу писал историк, ее подзаголовок мог бы быть таким: Some Findings from Suffolk Testators, 1620-1638.")18 Историк не может делать свою науку, опираясь только на цифры, привязанные к региональным выборкам 1620-1638 гг. Действительно, как отмечают такие эконометристы, как Чарльз Мански, и как подчеркиваем мы со Стивеном Зилиаком, идентификация того, что является существенным в цифрах, никогда не заложена в самих цифрах. "Проблемы идентификации не могут быть решены, - пишет Мански, - путем сбора большего количества однотипных данных". Они "могут быть облегчены только путем использования более сильных предположений [основанных, скажем, на прожитой жизни] или путем инициирования новых процессов выборки, которые дают различные типы данных [скажем, в анализируемом тексте и значимом изображении]".19 Кларк настолько враждебен к литературной и философской стороне своей культуры, что он упорно продолжает скакать, недооцененный, на одной ноге.
Таким образом, социо-неодарвинизм Кларка, почерпнутый недавно из статей некоторых экономических теоретиков о теории роста, мало что может рекомендовать в качестве истории, применимой к прошлому тысячелетию.20 Эта проблема характерна для современной теории роста в экономике. Это в основном теория со скудной историей; в основном математика со скудными измерениями. Однако теоретики, вдохновившие Кларка, были более научно обоснованными, чем он, в использовании своей аргументации. Этот аргумент, - писали они, - "предполагает, что период времени между неолитической революцией и промышленной революцией [около 10 000 лет] является достаточным для значительных [биологических] эволюционных изменений". Это кажется вполне возможным - например, толерантность к лактозе и алкоголю, похоже, действительно сформировалась за такой промежуток времени. В конце концов, люди, чьи предки не доили своих животных, сегодня болеют от молока, а доение животных - это недавняя практика в более длительной истории Homo sapiens.
Однако Кларк предлагает применить этот аргумент к нескольким столетиям того, что он характеризует как английский мир ("мир", охватывающий Войну Роз [1455-1485], неспокойную эпоху Тюдоров, вызвавшую революцию).
Стюарты, долгий век борьбы с Францией после 1692 г.) - и, как ни
