Великий лес - Борис Саченко

«А не будет ли это сотрудничеством с фашистами?» — воспротивилась внезапно возникшая мысль.

«Сотрудничество — это если будешь делать то же, что и фашисты, будешь с ними заодно. А если делать то, что и раньше, при советской власти…»

«Дадут ли то делать?»

«Дадут не дадут, а попробовать надо. Да и оставаться в стороне от всего, что происходит… нельзя! Твердости больше, мужества, смелости. Помогать людям пережить горе, как всегда помогал, сеял разумное, доброе, вечное. Чтоб все видели, что это не только слова были, что это была вера, убежденность. Хитрить, вилять мне незачем. Я жил на виду, ни от кого ничего не скрывал. Так должен и умереть».

«Что ты про смерть вспомнил? Боишься?»

«Нет, не боюсь. Кажется, у Льва Толстого есть где-то запись, будто вся человеческая жизнь есть не что иное, как подготовка к смерти. Смерть же — переход в новую жизнь. В этих толстовских словах есть что-то пророческое, страшное и вместе с тем вдохновенное…»

«А может, ты и не умрешь, победы дождешься?»

«Хотелось бы, конечно, дожить до победы. А если и не доживу, что ж… Да дело и не в том, кто сколько лет проживет. Главное — как проживет, что людям после себя оставит, какую память. Это главное, и этого ни при каких обстоятельствах нельзя забывать. И не держаться за жизнь любой ценой, а делать то, что нужно, чтоб помнили тебя люди, чтоб облегчить их участь, их страдания. Не убегать, не прятаться, как бы ни было трудно. Самому проявлять твердость и другим быть примером. Пусть видят люди — есть такие, кто ничего не боится, не теряется ни в каких условиях, живет ради добра, ради того, что вечно, что непреходяще, что всегда вдохновляет. Можно, в конце концов, отбросить эти высокие слова, забыть их. Но жить, поступать надо так, чтобы никому за тебя не пришлось стыдиться. Ни сейчас, ни после».

«Мертвому безразлично, что о нем говорят. Он не слышит этого. Да и не видит — ни он людей, ни люди его».

«Живым не безразлично! И каждый обязан прежде всего об этом думать, не забывать ни на минуту. Ибо человек, если разобраться, живет не столько для себя, сколько для других. И то, что о нем говорят и думают люди — о живом или мертвом, — имеет значение. Благородство учит благородству… Да и мертвому не безразлично. Погибнуть с чувством достоинства, благородно… И совсем иное — погибнуть по-собачьи. «Собаке собачья смерть».

На двери школы висел замок, и Андрей Макарович остановился перед дощатым крыльцом, не решаясь на него подняться. Наконец, подумав, что не стоит сейчас открывать школу — да и где, у кого искать ключ? — повернул за угол, прошелся вдоль стен, время от времени заглядывая в окна: что там, в классах? Парты стояли в беспорядке, столы были сдвинуты, некоторые опрокинуты. И повсюду на полу валялась бумага — изорванные тетради, учебники… Увидев два или три выбитых стекла, догадался — не иначе, в школу забрались хулиганы и похозяйничали там.

«А ведь, наверное, ученики. Я их учил по-хозяйски относиться к школьному имуществу, а они…» — болезненно кольнуло в самое сердце.

Но тут же успокоил себя:

«Всегда были и, пожалуй, будут такие, кто ни о чем не думает, никого не слушается, кому удовольствие устроить какую-нибудь пакость. И как бы мы ни старались, ни лезли из кожи, они не переведутся».

«И все равно нужно стараться, делать все возможное, чтоб их не было. Или, во всяком случае, было как можно меньше. Да-да, меньше. Школа же учит не только читать, писать, считать, но и быть человеком. Человечности, добру учит! И нельзя откладывать, надо начинать работу. Школа должна работать. Лучше пусть дети учителя слушают, чем кого придется, лучше пусть та уроке сидят, чем шляться где попало…»

Повернул, пошел назад, к дому.

Алина Сергеевна не узнала мужа, когда тот возвратился, — так он был воодушевлен, уверен в себе.

— Ты где это был? — спросила она с любопытством.

— В школе.

— В школе? — удивилась Алина Сергеевна. — Чего тебя туда носило?

— Да, понимаешь, сам не знаю. Потянуло… И, знаешь, не жалею, что пошел. По дороге кое-что прояснилось для меня.

— Что именно? — широко открытыми глазами смотрела на мужа Алина Сергеевна, словно узнавала в нем того, прежнего, каким он был в далекой молодости.

— Занятия в школе начинать нужно.

— Может, не стоит спешить? — неуверенно, в раздумье произнесла, осмысливая то, что сказал муж, Алина Сергеевна.

— Наоборот, надо. Пока немцы сюда не пришли, пока тут еще советская власть… Когда придут, возьмут все в свои руки… Кто знает, как оно будет. А начнем — остановить уже вроде неловко. Да и для нас… Начал — работай. Сколько же дети без школы лодыря гонять будут?

Алина Сергеевна задумалась над услышанным.

— А ты же возвращаться сюда, в деревню, не хотел? — как бы с упреком сказала она.

— Иной раз и поплутать нужно, чтобы потом найти то, что потерял, чего искал. Считай, что все эти дни я блуждал в потемках. А сегодня нашел.

И он торжественно сел за свой рабочий стол, стоявший в углу у окна, стал выдвигать ящики, где обычно лежали у него школьные планы, разные бумаги, карандаши, ручки.

— Ты бы хоть позавтракал, — умоляюще сказала Алина Сергеевна.

Но Андрей Макарович уже ее не слышал — весь ушел в мысли, внезапно нахлынувшие, навалившиеся на него: мысли о школе, о том, как начать, как лучше организовать занятия, учебу.

XV

Евхим Бабай уже входил в Ельники, когда вдруг его остановил грубый, властный окрик:

— Стой! Ни с места!

Он не сразу сообразил, что эти слова относятся именно к нему, а потому обернулся медленно, неуклюже, лишь чтобы посмотреть, кто это кричит и на кого. Но тот же самый грубый, властный голос предупредил:

— Еще один шаг — и я стреляю!

«Видно, все же мне кричит, — екнуло сердце. — Эх, не надо было идти. Жена хоть и дурища, а верно говорила — не ходи, а то доходишься».

Втянул голову в плечи, застыл на месте. И тотчас увидел, как из-за угла концевой хаты с винтовкой наизготовку вышел незнакомый человек. Рослый, плечистый, с белой повязкой на рукаве, на которую и обратил особое внимание Евхим Бабай.

«Не власть ли какая?» — подумал.

— Ружье! Ружье давай сюда! — приказал человек с белой повязкой, подходя ближе.

Евхим растерялся. Как это понять — ружье давай? Ружье же не чье-нибудь, а его, Евхима Бабая. Сам покупал, за свои деньги. По копейке собирал, скупился, отрывал от себя, от детей, чтоб купить. И вдруг — «давай»!

— Ты что, глухой? Ружье, говорят тебе, давай! — повторил человек с белой повязкой.

— Да ружье-то мое!

— Ты кто такой, откуда взялся? Приказов, что ль, не читал?

— Каких приказов?

— Да на каждом столбе висят!

Евхим потоптался на месте, поглядел вокруг — где те приказы? Но тот, с повязкой, опять крикнул властно и грубо:

— Руки! Руки вверх!

И, прежде чем Евхим Бабай опомнился, влепил ему оплеуху. Да такую, что Евхим не удержался на ногах — так и сел в грязь, в лужу. В голове зазвенело, потемнело в глазах. Не столько, видно, от боли, сколько от злости. В следующее мгновение Евхим вскочил и, как рысь, метнулся на человека с повязкой. Обхватил его выше пояса, хотел повалить. Но человек был силен и, видно, искушен по части драк — сперва наотмашь ударил Евхима прикладом в грудь, а потом, когда тот зарылся в грязь носом, стал месить, бить его по чему попало, люто, озверело, с яростью, время от времени приговаривая:

— Вот тебе! Вот так! Вот так!

На глаза Евхима опустилась ночь, больше он ничего уже не видел и не слышал, не знал даже, где он и что с ним делают. Память сохранила только, как его куда-то не то тащили, не то несли, да в ушах словно засели неизвестно кем произнесенные, непонятные слова:

— Куда его?

— В холодную!

— Думаешь, очухается?

— Полешуки живучие.

Его снова куда-то тащили, несли, потом бросили, швырнули на что-то твердое, как камень. Стукнула дверь, послышался скрежет не то засовов, не то ключей, и все дальнейшее поглотили тьма, неизвестность…

XVI

Взвод, которым командовал Алексей Заспицкий, отступал от самой границы. Отступал с боями и потерями. Потерь могло быть куда больше, будь командир не так опытен и осмотрителен, не жалей каждого бойца, как родного брата. «Погибнуть мы всегда успеем, это не так и трудно. А попробуй-ка и воевать, и живым остаться. Это потруднее», — любил он говорить красноармейцам, когда ставил задачу. И бойцы понимали командира-на риск шли, но зря не лезли под вражеские пули. И не бросались наутек, когда выпадало встретиться с врагом, стояли на своих рубежах, держали оборону до последнего. Командование знало: там, где обороняется взвод Алексея Заспицкого, враг не пройдет, не прорвется. Алексей Заспицкий был не робок и в другом — не ждал, когда пришлют пополнение поредевшему взводу, — пополнялся сам, сам набирал себе бойцов. Разумеется, делать это запрещалось. Но была война, Красная Армия отступала, каждый боец был на счету в части, где служил Алексей Заспицкий. Да и сдерживать врага нужно было, защищать каждую пядь советской земли. И на «партизанщину» Алексея Заспицкого высшее командование смотрело сквозь пальцы. «Пускай, было бы только кому воевать». Сам Алексей Заспицкий не был кадровым командиром, в армию попал накануне освободительного похода в Западную Белоруссию и Западную Украину. До этого учился в Школе, работал на заводе. Отец его, потомственный рабочий, хотел, чтобы и сын пошел по его стопам. «Милое дело — быть рабочим, — говорил он не раз сыну. — Сделал свое — и ты вольная птаха. А теперь, когда нет царя и капиталистов, рабочему человеку всюду почет и слава. Работай да живи». Однако, попав в армию, Алексей Заспицкий понял: чтобы спокойно жилось и работалось советским людям, надо кому-то не спать ночей, бдительно стоять на страже советской границы, Потому что врагам просто неймется, свет не мил, не могут они смириться с тем, что в Стране Советов взяли верх рабочие и крестьяне. И они куют оружие, разные военные союзы и блоки сколачивают, готовятся напасть на Советский Союз. Чтобы поломать их планы, Стране Советов нужно иметь сильную армию, армию, которая обеспечила бы мирный созидательный труд советских людей. И он, Алексей Заспицкий, осознав это, уже не помышлял о скором возвращении в Гудов, на завод, — целиком отдался изучению военного дела. Окончил школу красных командиров, получил назначение на западную границу. И там, на границе, своими глазами увидел, на что способен враг. Не было такого дня, такой ночи, чтобы враг не устраивал какой-нибудь провокации. То кто-то перейдет границу, то раздастся выстрел с той, вражеской стороны. А то немцы затеяли вывезти трупы своих солдат и офицеров, погибших в стычках осенью 39-го года. Целыми днями разъезжали в закрытых машинах, будто бы могилы искали. А между тем… Надо было следить, чтобы кого-то из своих на нашей земле не оставили, не подкинули диверсантов и шпионов. Здесь, на границе, проморгаешь — сколько вреда там, в глубоком тылу, натворят. Спать почти не ложился — все время на ногах. С одним управишься, другое уже поджидает, торопит. А враг не дремлет, только тем и занят, кажется, чтобы щелочку какую найти, пролезть или провокацию, диверсию устроить. Даже тишине на границе не верь, часто она бывает обманчивой. И все так надо делать, чтобы не ошибиться» Потому что за каждую ошибку пограничник расплачивается, как и минер, — жизнью.