Великий лес - Борис Саченко

Предложил свои услуги и бригадир Рыгор Беда. Встретив Василя на улице, пригласил зайти. Бутылку самогону на стол поставил, сала нарезал, картошку из печи упревшую — тушеники — велел жене достать. И когда выпили по рюмашке, медленно, с раздумьем сказал:

— Мне, известное дело, за вами, молодейшими, не угнаться. Но ежели что — знайте: не струшу, не подведу. И стрелять умею. Глаз у меня востер, не промахнусь, не промажу по фашисту. Так что не забывайте о старом Марьяновиче…

А Федька, помощник колхозного конюха Базыля Романюка, тот даже с винтовкой в контору пожаловал.

— Василь Тимофеевич, зачисляйте в свою команду. Хочу фашистов бить! — сказал он, встав навытяжку перед Василем.

— А где винтовку взял? — спросил тот.

— Нашел, когда с дядькой Базылем, лошадей отогнав, домой возвращались. И патронов насобирал, во! — Федька полез рукою за пазуху, достал целую горсть патронов с длинными, острыми пулями.

— Погоди, Федька, не торопись. И винтовку, патроны покуда спрячь. Надежно спрячь. Надо будет — мы тебя позовем, — посмотрел хлопцу прямо в глаза Василь Кулага.

— А сейчас что, нельзя? — разочарованно спросил Федька.

— Не то чтобы нельзя, а рано.

— Бить фашистов никогда не рано, — не согласился Федька. — Это у нас их еще не было, никто их не видел, не знает, что они творят. А мы с дядькой Базылем много километров прошли и знаем, видели кое-что…

И Федька опустил глаза, задумался — вспоминал, видно, то, что им совсем недавно довелось пережить.

— Что, трудно было? — спросил Василь Кулага.

— Не то слово — «трудно». Они же, гады, бомбили нас всю дорогу, с самолетов обстреливали. То ли им с высоты не видно, что это кони, то ли специально… А кони всполошатся — не удержать. И ржут… Вам бы услышать, как они ржут!

Слезы выступили у Федьки на глазах, смахнул их рукой.

— А потом, когда коней отогнали, назад возвращались, сколько раз они, гады, нас задерживали… «Цурюк» — это, стало быть, назад. И били… И меня, и дядьку Базыля.

— За что?

— А мы и сами не знаем. Кричат что-то, горланят, а мы же их фашистского языка не знаем, не понимаем, чего от нас хотят. Один раз даже расстреливать собрались, к яме, что бомбой вырыло, подвели. Да, на наше счастье, какой-то солидный фашист на легковушке подъехал, что-то «гер-гер-гер» — нас и отпустили… После того мы по ночам шли, днем от дорог подальше держались. А видели бы вы, сколько людей наших поубивали. И не только солдат, но и женщин, ребятишек… Что ни шаг — лежат. И на обочинах дорог, и в поле, в лесу…

— Ты, Федька, комсомолец?

— Комсомолец.

— Собрал бы ты когда-нибудь молодежь, Нину Вараксу, Лиду Шавейко, еще там кого, кому доверяешь. Дядьку Базыля позвал бы, а заодно и его сына Юрку, Вроде как на посиделки собрались. И рассказали бы с дядькой Базылем, что вы в дороге видели и пережили. Пускай бы молодежь ненавистью к фашистам заразилась. Да заодно и комсомольскую организацию надо бы заново оформить.

— Понимать это как приказ?

— Партия всегда руководила комсомолом. Я член партии. А в общем, пускай не приказ, а просто задание.

— Есть! — Федька пристукнул каблуками сапог, снова вытянулся по стойке «смирно».

— А винтовку покуда спрячь, — повторил Василь. — Чтоб поменьше людей видело тебя с винтовкой, знало, что она у тебя есть…

Ушел Федька, а через несколько дней заглянул к Василю Кулаге Юрка Романюк. Рассказал про сходку, что была у них в хате, добавил, что комсомольцы выбрали его своим секретарем.

— Только ж не знаю я, что делать-то, — признался Юрка. — Я ведь что — в школе учился… А теперь, когда война… Может, вы что-нибудь подскажете. Не сидеть же сложа руки, когда немцы вокруг и к нам вот-вот придут…

А что знал Василь Кулага, что мог подсказать, посоветовать Юрке Романюку? Надо было, ох как надо было встретиться с Иваном Дорошкой, рассказать обо всем. Но Иван исчез, как в воду канул, и где его искать, Василь не знал, ума не мог приложить.

— Уже то хорошо, Юрка, что вы собрались, руководство выбрали. Комсомольцы будут знать, к кому обращаться в случае чего. Да и мы с Иваном Николаевичем Дорошкой будем знать, кого искать, если что-нибудь срочно сделать или передать понадобится…

Встретился Василь Кулага и с председателями соседних колхозов — Максимом Варивончиком и Петрусем Хоменком. Те специально в Великий Лес пришли, чтоб Ивана Дорошку повидать. А поскольку Ивана Дорошки в сельсовете не было — зашли к нему, к Василю Кулаге, в контору. И Максим Варивончик, и Петрусь Хоменок не скрывали беспокойства, даже боязни: что их ждет, когда немцы заявятся? С этим они, видно, и шли в сельсовет, к Ивану Дорошке.

— Да как-то устроится, — пробовал успокоить председателей Василь Кулага. — Туго будет — лес рядом.

— А не переловят в лесу? — спросил младший, Петрусь Хоменок.

— Лес велик. Да и сидеть же на одном месте не станем. А лучше всего нам сговориться и держаться вместе, — предложил Василь Кулага.

— Так ведь с Иваном Дорошкой была договоренность, — сказал самый старший из них троих, самый опытный, Максим Варивончик. Сказал, чувствовалось, не все, что ему было известно. — Только вот где он запропал? Давно не заходит, не дает о себе знать. Вот мы и не выдержали, пришли…

— Хорошо, что пришли. — Василь Кулага в самом деле был рад визиту коллег. — Хоть потолкуем, а то сидим каждый в своей норе, чего-то дожидаемся… А насчет Ивана Дорошки… Что-то нет его, не видно. Правда, говорили тут мне, — женщина какая-то в Великий Лес приходила, и он с нею, никому ничего не сказав, ушел. А куда — никто не знает. Может, райком, Боговик вызвал… Или еще кто-нибудь. Человек — не иголка, не потеряется, обождем…

— Да ничего и не остается, как ждать, — согласился с Василем Максим Варивончик.

Тогда же, на той встрече, председатели решили: если с приходом немцев дело обернется круто, собраться вместе. Даже место сбора назначили — лесная сторожка в Качай-болоте.

— Ты это и Ивану Дорошке передай, — попросил Максим Варивончик Василя, когда, попрощавшись, они с Петрусем Хоменком готовы были двинуться в обратный путь.

… Шли, летели короткие осенние дни, перелистывались, как страницы увлекательной книги. И каждый ждал, каждый хотел знать — что же дальше? Ждал нетерпеливо, напряженно, потому что чуял — близятся события, ждать остается все меньше и меньше. Вот-вот что-то важное должно было произойти. «Что, что именно?» — думал каждый. И шел, тянулся к Василю Кулаге — услышать, узнать. Ведь из всего начальства он один был на своем месте.

Был — потому что ничего другого ему не оставалось, некуда было деваться…

XII

Воротившись домой — ночью, в самую темень, чтоб никто его не увидел, — Апанас Харченя не спешил показываться людям на глаза, сидел в хате, отсыпался, отъедался. И конечно же думал, прикидывал, как ему жить дальше. «Может, зря я тревожился, мучил себя — немцы же так и не пришли в Великий Лес? А вдруг и не придут? Стороной война прокатится, где дороги хорошие, города. А у нас… Чего немцы у нас не видели? Лесов, болот?..»

Мать, счастливая, что сын вернулся, все топала и топала вокруг него — то что-нибудь вкусненькое подсовывала, то спрашивала осторожно, чтоб не обидеть сына, не разозлить:

— Ты бы, сынок, рассказал: где ходил, что видел?

Но Апанас не очень-то хотел рассказывать о своих мытарствах.

— Ай, мама, мало там было интересного, — отмахивался он. — Ну, голодал, ну, по лесам от немцев прятался.

— А какие они, немцы? — спрашивала мать. — Такие, как в ту, прошлую, войну были, али нет?

— Я в ту, прошлую, войну их не видел. А в эту…

— Ежли такие, как в ту войну были… — качала головой, вздыхала мать. — Так лучше бы и не знать их вовсе…

— Оно-то верно, — соглашался Апанас. — Да вот придут в деревню — хочешь не хочешь, а узнаешь…

— Лихо бы с ними, только б людей наших не расстреливали, саблями не рубили… А то как заладят… Боже мой! — крестилась на икону мать. — Начнут с одного, а кончат… Никогда не знаешь, кем кончат…

Умолкала мать, шла под поветь или на огород, что-то там принималась делать. Апанас опять задумывался, сосредоточивался на своем: «Вот ведь и неграмотная мать, а правильно рассуждает: только б не расстреливали… А будут же, видно, расстреливать! И с кого начнут? Могут и с меня…»

Похолодело, сжалось внутри, дух на секунду перехватило.

«Оправдываться перед ними, умолять?.. А может, пускай расстреливают? Глядишь, конец всему — мукам моим, заботам, сомнениям…»

«Но я же ничего еще не сделал, не успел сделать. И не сделаю! А я-то стихи мечтал писать, изучать историю… Я жить, жить собирался… И мать одна останется… Убиваться же будет, голосить по мне…»

Промелькнуло в глазах, представилось на миг — свежий холмик песка под сосенкой на кладбище, новый дубовый крест — и мать, распластавшаяся там, на холмике, под крестом, рыдает в голос… «Так было, когда отца хоронили, так и сейчас будет. Только в земле, в домовине, на этот раз лежать буду я…»