Великий лес - Борис Саченко

… Потом они в изнеможении, почти голые, лежали и говорили, говорили. Говорила большей частью Катя, а он, Иван, слушал, лишь изредка вмешиваясь, вставляя по слову, по два. Катя рассказывала, почему вдруг ей пришло в голову забеременеть.

— Понимаешь, Иван… насмотрелась я, как немцы вяжутся к нашим женщинам… И представила, что и со мной может быть такое же, я ведь еще ничего… А?.. Да и бобики эти…

— Какие бобики?

— Да полицаи… Их бобиками зовут, а то еще собаками… Они же тоже ни одной женщины не пропустят, мимо не пройдут… Винтовку наведет и… Я и решила — придешь ты, сразу же и забеременею…

— Война же… И убегать, если что, и жить бог весть где, возможно, под открытым небом доведется…

— Все, Иванка, все может быть. Но на беременную женщину никто не позарится. А рожу девочку — вырастет. Если б ты знал, как я переживала, что не догадалась раньше тебя об этом попросить, еще там, в Великом Лесе. Плакала по ночам. Ой, как я по тебе истосковалась!

И Катя поворачивалась к Ивану, прижималась, обвивала его руками, целовала.

— А ты? Ты как жил?

— Я? Жил, ничего…

— Где ночевал, кто кормил тебя, рубашки кто стирал?

Иван усмехался:

— Не у женщин, не женщины — не думай. Один я все время, иногда, правда, с Василем Кулагой. Все сделали, чтоб немцев в Великий Лес не пустить.

— И не пустили?

— Не пустили.

— Как же это вам удалось?

Пришлось рассказать Кате, как они с Василем Кулагой сожгли мосты и что из этого вышло:

— … Словом, немцы так и не добрались пока до Великого Леса, и там сейчас советская власть, а не немецкая.

— Видишь, а я сюда приехала, от немцев убегала, — огорчилась Катя.

— Не жалей. Немцы рано или поздно придут и в Великий Лес. От них, как от заразы, не спрячешься. И хорошо, что ты уехала.

— Да наверно… Заявились сюда и сразу: «Кто комиссар? Кто большевик? Где большевистские семьи?» Люди все свои, никто никого не выдал, нет, мол у нас таких. Старосту назначили…

— Погоди, погоди, — перебил Катю Иван, — ты собиралась что-то рассказать, в какую-то нехорошую историю попала…

— Да я об этом и говорю. Старосту немцы назначили. Неплохой человек, бригадиром прежде был. Вот на днях и приходит к нам. Так и так, дескать, осень, пора деткам в школу. Ходят ко мне, просят, ты, мол, власть, обеспечь. Я и пришел к тебе, Антон, дочь же у тебя наставница, пускай она и учит детей… Я и растерялась. Не согласиться? Немцам донесет, те приедут, станут разбираться… А то и хуже — что я им?.. Согласиться? Опять же — школа не наша, не советская. Сотрудничество с немцами… А ты говоришь, зачем мне эта беременность. Была бы в положении или с дитенком грудным на руках — никто бы и не пошел к нам. А так… Что хочешь, то и делай.

Надолго задумался Иван. С одной стороны, и правда — учить ребятишек читать, писать, считать надо, пускай бы вроде школа работала. Дети при деле, не валяют дурака. С другой же стороны… Школа-то не советская, немцы требовать будут, чтоб учили детей не так, как нам нужно, а как им, фашистам…

— Может, поволынь сколько удастся с этой школой.

— Да я и так… Но сколько можно волынить? Пристают как с ножом к горлу. И староста, и все тут, «Не бойся, если что, заступимся, скажем — детей при любой власти учить надо».

— Оно все вроде и правильно. И вместе с тем… Не хотелось бы, чтоб ты шла работать в эту школу.

— А думаешь, мне хочется? Но вижу, чувствую — не отстанут от меня. Наотрез отказаться? Тоже опасно… И детишки наши, и мама, отец… Да и ты же… Узнают, что председателем сельсовета был, коммунист… Словом, чувствую — попалась я… А тут еще тебя все нет да нет…

«И когда… когда я снова к тебе приду?» — думал Иван, выслушивая горячую, озабоченную исповедь жены. Сказал, чтобы не молчать:

— Трудно тебе что-нибудь конкретное посоветовать. Сама смотри, как лучше… А дети, дети-то как? — спросил Иван. — Петрик, Андрейка?

— Ничего. Поскучали первые дни, особенно Петрик, все спрашивали, где папка. А потом привыкли. Все дети теперь без отцов растут.

— Ты им и не говори, что я приходил.

— Конечно, не скажу. А то играть побегут — соседским ребятам похвастаются. Так и до бобиков дойдет…

— Много у вас этих самых бобиков?

— Трое. Да ведь говорят, что одна шелудивая овца все стадо портит. Если б не бобики, никакого, кажется, лиха не боялся бы.

— Может, мне их слегка припугнуть?

— Что ты! Не смей, у них же винтовки!

— Так и у меня винтовка есть. И пистолет.

— Нет, не трожь ты их, а то еще злее станут. Может, в другой раз. А сегодня… Побудь, побудь со мной. Да и белье же постирать надо, высушить. А ночь хоть и осенняя, но не такая долгая, как нам с тобой хотелось бы. Или, может, задержишься, не уйдешь — еще ночку побыл бы со мной.

— Нельзя мне, не могу.

— А куда так спешишь?

— Куда?.. — Подумал Иван, подумал, но все же не признался, не сказал. — Есть куда, Катя, мне спешить. Очень срочное дело. Медлить нельзя. Чем скорей я его сделаю, тем всем нам — и тебе, и мне, и всем нашим людям — лучше будет…

— Ну что ж, не можешь остаться — не оставайся, И так спасибо, что не забыл, пришел. Хоть душу я отвела, рассказала тебе обо всем.

И Катя снова, обхватив Ивана руками, заплакала.

… Расстался с женой, детьми, тестем и тещей, с Будиловичами Иван Дорошка на рассвете, так и не сказав, не открывшись, куда он идет, почему надолго покидает родные места.

XI

Уже несколько недель Василь Кулага не жил дома. Ночевал где придется — в стогах сена, скирдах соломы, а с рассветом приходил в колхозную контору. И хотя делать особенно было нечего, просиживал там под крышей и в тепле целыми днями.

Пробовал не раз и домой, к жене с детьми, наведаться. Но Поля и на порог его не пускала — гнала со двора. Да еще и с шумом, чтоб соседи слышали.

— Пошел вон, бродяга! — кричала на всю улицу. — Ступай туда, откуда пришел! Сказано: ты мне не нужен. И не нужен! Без тебя проживу! Подумаешь, счастье великое. Таскайся, как и таскался!

Василь Кулага не хотел ругаться с женой, да еще на людях, знал, что убеждать ее бесполезно, — молча поворачивал и шел в свою контору.

Люди сочувствовали Василю. То один, то другой позовут и позавтракать, и пообедать, и поужинать. Утешали: всякое, мол, в жизни бывает. И жена другой раз тебя не поймет, и ты — жену. Но кончится все миром, женское сердце отходчиво. Не хочет, чтоб ты на глаза попадался, ну и не попадайся, не зли напрасно дурную бабу. Отхлынет злость, кровь мутить перестанет — тогда мирком-ладком и поговорите, разберетесь, кто и в чем виноват.

Василь молча слушал, делал вид, будто и сам понятия не имеет, что с женой происходит, почему та гонит его из дому, во двор не пускает.

— Может, кто-нибудь наплел ей что? Теперь же все языкастые, чего и не знают, так выдумают, — говорили Василю одни.

— Э-э, не горюй, Василь Тимофеевич! — утешали другие. — Молодиц теперь хватает. Ежели что — оженим. Такую возьмешь, что позавидовать.

Пришла как-то в контору, когда Василь там один был, Алена Курбацкая, молодая, красивая вдова. Муж ее, Евген, в финскую войну где-то под Выборгом погиб.

Долго сидела напротив Василя Кулаги, смотрела на него. А потом вдруг и говорит:

— Переходите ко мне жить, Василь Тимофеевич. Я же одна. И накормлю, и обстираю. Хотите, чтоб люди не знали, — не будут знать. Ночью приходите, как стемнеет…

— Что ты, Алена, — усмехнулся Василь. — У меня ведь жена, дети…

— Не ценит жена того, что у нее есть. А вот пожила бы одна, как я уже который год живу…

Алена, спрятав лицо в ладони, заплакала, захлипала.

Едва успокоил Василь женщину.

Потом зашли бывшая делопроизводитель сельсовета Нина Варакса и заведующая магазином Лида Шавейко. Зашли вместе, хотя раньше и не замечалось, чтоб они дружили. Встали у порога, посмотрели друг на дружку. Лида Шавейко, которая была побойчее, сказала:

— Василь Тимофеевич, не забывайте, что мы комсомолки. И если вам что нужно — рассчитывайте на нас. Знайте: фашистов мы ненавидим и готовы сделать все, что вы прикажете…

— Спасибо вам, девчата, — поклонился Нине и Лиде Василь Кулага. — Как только понадобитесь — позовем.

Девушки ушли повеселевшие, почти счастливые. И Василя порадовал этот неожиданный визит. «Верно говорил Иван — зреет у людей гнев и вот-вот прорвется взрывом…»

Предложил свои услуги и бригадир Рыгор Беда. Встретив Василя на улице, пригласил зайти. Бутылку самогону на стол поставил, сала нарезал, картошку из печи упревшую — тушеники — велел жене достать. И когда выпили по рюмашке, медленно, с раздумьем сказал:

— Мне, известное дело, за вами, молодейшими, не угнаться. Но ежели что — знайте: не струшу, не подведу. И стрелять умею. Глаз у меня востер, не промахнусь, не промажу по фашисту. Так что не забывайте о старом Марьяновиче…