Великий лес - Борис Саченко

«И все равно… Не надо было поддаваться, подумать надо было. Основательно, толком подумать, взвесить все «за» и «против»…»

«Некогда было, времени в обрез. Всего одна ночь, и та неполная».

«Надо было еще на одну ночь остаться».

«А если я останусь, что изменится? Мне казалось, вот отправлю семью в Будиловичи — и все заботы прочь… А видишь же…»

Остановился, постоял, обернулся назад — мрак, ничего не видно, хоть глаз выколи. Однако знал, хорошо знал Иван: где-то там, возле хлева, стоит жена, Катя. Одна стоит и, наверное, плачет…

«Возвращаться с дороги — дурная примета», — вспомнилось вдруг.

Нет, не был суеверен Иван Дорошка, отродясь не верил ни в какие приметы, но на этот раз… Не то чтобы поверил, а как бы спасовал, не стал испытывать судьбу.

«Уж как вышло, так и вышло. Не буду возвращаться… Что мне дадут эти день и ночь, только разбережу себя… И ее, Катю. К тому же лишний риск. Еще как знать, обойдется ли на этот раз. Собака так лаяла…»

«Все как-то не так, как надо бы, как хотелось… И отступление наших войск… И меня на фронт не взяли, здесь, в тылу, оставили… И это задание… Если б не оно, глядишь, наведался бы раз-другой в Будиловичи, был бы в курсе, что у них и как. А тут… ни помочь, ни посоветовать…»

«И всё-таки надо идти. Чем скорее мы поднимем народ на борьбу с оккупантами, тем ближе победа. А победа — это спасение. Спасение для всех. И нельзя медлить, надо скорее до Москвы добираться. Связь налаживать. И поднимать народ на борьбу. А что до семьи… Семья не у тебя одного…»

«Понимаю, но вот сердце, душа не на месте…»

«Просто ты любишь Катю. А любовь ослепляет. Не жил ты еще без нее, не отвык».

«И не отвыкать бы».

XIX

Погода менялась — на смену пасмурным, дождливым дням все чаще и чаще приходили ясные, звездные мочи. Этот перелом особенно чувствовался по утрам, когда белели, покрывались инеем болота, луга. Холодный ветер-сиверко срывал с деревьев последние желтые листья, нес, гнал их по полю, по дорогам, швырял в грязь, в лужи, которые стыли, брались рябью повсюду — в каждой ямке, каждом ровке.

И Василь Кулага, как, может быть, никто другой, понимал — недолго ему оставаться в Великом Лесе, сидеть в своей конторе, вести разговоры с людьми. Надо, не откладывая, искать новое прибежище, новый угол.

«Эх, Ивана Дорошки нет! С ним бы мы что-нибудь придумали, — сокрушался Василь. — Где он запропал? Был — и нету. Хоть бы слово, полслова сказал. Так нет же! Вроде и подружились, делиться стали всем, что у кого на душе, и надо же — в самую последнюю минуту исчез, сбежал, бросил. Что делать? Ждать его в деревне или без него, самому обживаться, искать убежище на случай, если приедут немцы?»

Однажды после ночи, проведенной в стогу сена, когда особенно густо убралась в иней жухлая отава — словно снег нежданный выпал, — не вернулся Василь, как обычно это делал, в деревню, — а пошел, углубился в лес.

Деревья уже почти оголились, лишь кое-где пламенели последним сухим листом верхушки березок, осинок. Под ногою, куда ни ступи, шуршало золото осени. Зелень старых сосен и молодого хвойного подроста на этом фоне потемнела, посуровела. И было необычно холодно, неуютно.

«Так это ж еще осень. А что зимой будет? — думал Василь. — Шаг ступил — следы останутся. А надо же и есть что-то, и с людьми связываться. И главное — воевать, бить врага надо!»

Попался на глаза большой березовый пень, сплошь — и кора, и корни, и даже срез — обросший опятами. Василь долго стоял над ним, любовался.

«Это если б раньше найти такой пень — целое бы лукошко нарезал. А сейчас…»

На душу легла печаль — вспомнились жена, дети.

«Думаешь, как уберечь их, спасти, а они… Будто чужой я им, будто и не нужен вовсе».

Обошел пень, чтобы не потоптать опят, подался, шурша не слежавшимися еще листьями, дальше. Шел — и сам не знал, куда идет. Только бы не стоять, куда-то двигаться.

«Так все хорошо было — и глядь, ничего уже нет. Распалось все, рассыпалось. Даже семья. Один… И чего ждать, на что надеяться? А ведь еще хуже будет — придут немцы, станут свои порядки заводить. Что тогда? Люди на меня надеялись и надеются, в контору приходят. Вижу, мириться с оккупантами никто не собирается, все в драку, в бой с врагом рвутся. А я… растерялся…»

Шелестели, шуршали под ногами листья — щедрое золото спелой осени. И так же неспешно возникали, сменяли одна другую мысли. Припомнилось вдруг, как любил вот в такую тихую осеннюю пору ходить на охоту — на рябчиков. Рябчики за лето и осень настолько жирели, что с трудом поднимались в воздух, пролетали метров пять и тут же снова падали в багульник. И было их всегда много, особенно во мхах, где дозревала клюква, вблизи от вересковых полян. Выйдешь на моховину — и она вдруг оживет: куда ни ступишь — фур-р, фур-р-р, чуть ли не из-под самых ног… Выстрелишь — непременно попадешь в рябчика. Тяжелого, жирного, как гусь.

Ноги, казалось, сами взяли в сторону, понесли в Качай-болото, к тем моховикам, куда хаживал на рябчиков. По жердяной стлани перешел длинный гнилой брод, выбрался на поляну, лысевшую в окружении дубов и ясеней среди леса. И замер, пораженный, глазам своим не поверил — вся поляна была уставлена цыганскими кибитками. Тут и там горели костры, и на них в черных, закопченных ведрах, в казанах варили себе пищу цыгане, цыганки. Бегали, носились по поляне чумазые, оборванные цыганята.

«Ишь ты их, где отаборились! Неужели места получше не нашли? Подойти, что ли, потолковать?»

Неторопливо, вразвалку — некуда было спешить — двинулся на поляну, чувствуя, как насторожился, забеспокоился табор, — увидели неизвестного им человека с винтовкой.

— Откуда ты, батю, и кто ты? — насел с расспросами пожилой цыган с черной, как дегтярная мазилка, бородой, едва Василь подошел к ближнему костру.

— Я-то? — усмехнулся Василь. — Из Великого Леса, председатель колхоза.

— Это близко отсюда? — с испугом в глазах спросила цыганка, довольно приятная с лица, с тонкой, перетянутой по-осиному талией.

«Жена этого бородатого», — определил Василь, а вслух сказал:

— Да километров пять.

— Боже, а мы и не знали, что так близко деревня! — воскликнула цыганка. — А немцы у вас есть?

— Нет, пока нету.

— Как, немцев у вас еще нет?

— Нет.

К костру подходили, стягивались цыгане и цыганки, их чернявые, давно не знавшие мыла дети. Окружили со всех сторон Василя Кулагу, засыпали вопросами. Цыган и цыганок интересовало все: и где сейчас фронт, и скоро ли в эти края вернется Красная Армия, и почему он, Василь Кулага, бродит по лесу один с винтовкой, кого ищет? Василь, как мог, отвечал и, в свою очередь, задавал вопросы:

— А вы чего немцев испугались, в лесу скрываетесь?

— Ой, батю, так они ж убивают наших, — ответил тот самый бородатый цыган. — Без всяких допросов, Где поймают, там и к стенке.

— Как это? За что? — недоумевал Василь.

— У них не спросишь. Стреляют, да и все. Одна надежда — Красная Армия разобьет фашистов и нам избавление принесет, Да ты, батю, садись, не стой, — приглашали цыгане Василя Кулагу. — Или, может, торопишься куда?

— Нет, никуда не тороплюсь…

Василь, потоптавшись на месте, сел на чурбачок, лежавший тут же, подле огня, и просидел с цыганами долго — рассказывал новости, слушал сам. Цыгане рассказали ему, как бежали от немцев чуть ли не из-под самого Бреста, как добрались до здешних мест, до Полесья, а дальше стоп — куда ни пробовали сунуться, везде натыкались на захватчиков.

— Мы, батю, разных людей повидали. Но таких… — крутили цыгане головами. — С любым человеком о чем нужно договоришься, только не с немцем… Да что нам нужно-то? Коней подпасти, самим голод утолить… Вот и все наши желания. И за это нас расстреливать, убивать?

Попытался было Василь Кулага разъяснить цыганам, что не надо, мол, немцев отождествлять с фашистами, рассказать, кто такие фашисты, какие цели они ставят, призывал цыган не ждать, пока Красная Армия разобьет фашистов, очистит от них всю советскую землю, а самим брать в руки оружие, воевать, бить врага. Но до цыган словно не доходили его слова.

— Батю, мы никогда ни с кем не воевали. Нам что нужно? Только бы нас не трогали, только бы дали жить… А воевать… Нас одна горстка, а их, немцев, мульёны… Нам бы затаиться, переждать…

— Да нельзя в такой войне в сторонке оставаться, — пробовал доказывать, убеждать Василь Кулага. — Тут или за одних, или за других… Иного пути нет.

— Нет, батю, нет, — отнекивались цыгане. — Какие из нас солдаты… Мы и стрелять не умеем.

Цыгане накормили Василя горячим, прямо с огня, крупяным супом, попросили, чтоб он их не выдавал…

— Ни немцам, ни тем, что в сторожке…

— А кто там, в сторожке? — оживился, обрадовался, как невесть чему, Василь.