Великий лес - Борис Саченко

— Нет, не знал, — ужаснулся Евхим Бабай.

— Как это — не знал, когда приказы на каждом столбе висят?

— Ей-богу, не знал, — принялся божиться Евхим Бабай. — У нас в Великом Лесе никто про то не знает. Если б я знал… Да я… разве бы я осмелился, разве бы нарушил?..

— Хр-р-р, — хрюкнул Кондрат Астапович. Встал из-за стола, прошелся по комнате: два шага вперед, два назад.

Теперь Евхим Бабай мог рассмотреть его: в самом деле Кондрат Астапович небольшого роста, даже меньше его, Евхима. И толстый, с большущим животом, перевешивающимся из-за ремешка, которым был подпоясан поверх длинной шерстяной рубахи. Будто подушку пуховую кто-то ему подвязал. А ножки… Ножки короткие, хотя и быстрые, проворные. В сапогах. Блестящих, хромовых.

— Как ты думаешь, — посмотрел на этот раз не на него, не на Евхима Бабая, а на того субъекта, что стоял с винтовкой у порога и молча прислушивался к их разговору, — правду он говорит? — и показал головой на Евхима Бабая.

— Брешет. Не за того себя выдает, — гаркнул тот, с винтовкой. — Вы бы, Кондрат Астапович, видели, как он отбивался вчера, не хотел нам сдаваться… Еле я его скрутил…

— Почему ты вчера отбивался, не хотел сдаваться полиции? — спросил опять строго у Евхима Бабая Кондрат Астапович.

— Я… я ружье не хотел отдавать, — признался Евхим Бабай.

— Это мы знаем, что ружье не хотел отдавать. А почему не хотел отдавать? — сверлил глазами Евхима Бабая Кондрат Астапович.

— Потому что ружье… Мое! Я за него деньги платил.

— Но есть же приказ — сдать ружья.

— Я не знал о приказе. Я к коменданту шел…

— Чтоб немцы не волынили, в Великий Лес приезжали? Слыхали уже. Другим говори, не нам! — крикнул вдруг, стукнув кулаком по столу, Кондрат Астапович.

— Побожиться… Побожиться могу. Детками своими клянусь… Правду говорю… Как на духу, — сыпал словами Евхим Бабай.

— А почему не к кому-нибудь, а именно к коменданту шел?

— Потому что я был у него.

— Когда?

— Еще когда мосты были целы. Спросите. У самого коменданта спросите, Он обещал, что приедет в Великий Лес. Говорил, чтоб хлебом-солью его встретили. Мы б и встретили… Да Иван Дорошка и Василь Кулага мосты попалили… И немцы до нас не доехали… А мы… ждали…

— Хр-р-р, — опять хрюкнул Кондрат Астапович и, подняв глаза, строго-строго посмотрел на Евхима Бабая, как будто верил и не верил ему. — Не брешешь?

— Какой мне резон брехать? У коменданта, у самого коменданта спросите!

Задумался Кондрат Астапович, снова сел в кресло, сложил руки перед собою.

— Вот что, — сказал субъекту, стоявшему с винтовкой у порога, — отведи его… опять в холодную. Только смотри… — перевел вдруг взгляд на Евхима Бабая. — Слово… Единственное слово неправды — и ты… ножками дрыгать будешь! На виселицу, на виселицу, понимаешь, не застрелим, а повесим! Тут же, в Ельниках, и повесим! — И уже снова к тому, что с винтовкой: — Пилипчук, выведи его, пускай посидит, а я тем временем с комендантом свяжусь… Посоветуюсь, что нам делать…

— Вы… вы меня к коменданту отведите, — попросил Евхим Бабай. — Он не забыл, помнит… Вот увидите, помнит… И я… не врал… Ни словом не соврал…

— Проверим! Все проверим! — хрюкал Кондрат Астапович.

Евхим Бабай хотел было еще что-то сказать — не воды ли попросить, утолить жажду, — но не успел: Пилипчук уже открыл дверь, скомандовал:

— Руки вверх! И вперед — в холодную! Шагом марш!

Евхим потоптался на месте, повернулся, поднял руки и послушно пошел, куда ему приказывали.

Комендант, к которому в тот же день привели Евхима Бабая, узнал его.

— Я, я, — оживился, затряс головою комендант, увидев в своем кабинете знакомую кряжистую фигуру. — Абер… — И зеленые, как у змеи, глаза коменданта вдруг налились злобой, гневом. — Ви есть жулик! — выкрикнул он, показывая пальцем на Евхима Бабая. — Ви пригласил нас, а сам мост сжигал… Расстрелять!

Евхим Бабай как стоял, так и рухнул на колени:

— Пан комендант! Я не сжигал мост. Мосты сожгли Иван Дорошка и Василь Кулага. А я нет, не сжигал… Присягаю господу богу, детками своими клянусь, не сжигал я никаких мостов…

— Вас? — обернулся комендант к ушастому своему переводчику, стоявшему навытяжку немного в стороне.

— Он говорит, не сжигал мостов, детьми клянется, — перевел тот. — Сожгли мосты Иван Дорошка и Василь Кулага.

— Кто такие Иван Дорошка и Василь Кулага? — спросил комендант через переводчика.

— Иван Дорошка — председатель сельсовета, Василь Кулага — председатель колхоза. Паночек, приезжайте к нам скорее, житья нет от этих бандитов, — просил, молил, стоя на коленях, Евхим Бабай. — По селу ходят, страх на всех нагоняют. И ко мне приходили, чуть не застрелили… Потому как я… в армию по мобилизации не пошел, в лес удрал… И немцев, вас, с хлебом-солью встречать ходил… Я ж не знал, ей-богу, не знал, что Иван Дорошка и Василь Кулага мосты спалят… Я хотел как лучше… И не к кому-нибудь, а к вам опять пришел. Терпеть больше мочи нет… А меня… избили, в холодную посадили… А теперь еще и расстрелять… За что? За что, паночек?

Евхим Бабай заплакал. Заплакал горько, отчаянно. Казалось, все, что накипело, наболело у него в душе, изливалось теперь слезами. И комендант, который, надо полагать, не раз видел слезы и не всегда им верил, вдруг как бы смутился.

— Вас? — снова обернулся, перевел глаза на переводчика.

Переводчик быстро, проглатывая слова, перевел то, что говорил Евхим Бабай.

— Руски хитрый, руски швиня! — выкрикнул комендант, и не понять было, верит он тому, что услышал, или не верит.

— Зачем мне хитрить? — по-своему понял слова коменданта Евхим Бабай. — Меня же все знают в Великом Лесе. Знают, что и по мобилизации я на фронт не пошел, и что приказывал всем, чтоб хлебом-солью вас, освободителей наших, выходили встречать… И сам с женой аж за околицу к кресту стол с хлебом-солью носил… А мосты… Зачем же мосты жечь? Я бы сам того, кто их сжег, кто такого вреда наделал, в огонь, в огонь… Своими руками… Люди старались, строили, а они… Сожгли! Теперь и вам до нас не добраться, и нам до вас… По кладкам или на лодках… Иначе не доберешься… Но зима же скоро, замерзнут реки… И я… докажу, как ненавижу Ивана Дорошку и Василя Кулагу. И колхозы, советскую власть… Докажу!

Тут Евхим Бабай, уже сидя на полу, принялся бить себя кулаком в грудь, мотать головой, плакать и бормотать проклятия.

— Вас? — опять посмотрел на переводчика комендант.

На этот раз переводчик долго, упорно, как будто не переводил, а доказывал что-то своему коменданту. Комендант не то чтобы не соглашался, а словно бы раздумывал, прикидывал что-то про себя. Наконец он заговорил, залопотал по-немецки, по-прежнему глядя зелеными змеиными глазами на Евхима Бабая. Когда он умолк, переводчик коротко пересказал его бурную речь:

— Комендант говорит, в ближайшие дни будет в Великом Лесе. Если ты хоть словом сбрехал — будешь повешен. И ничто уже тебе не поможет — ни слезы, ни мольбы. Пощады не жди.

— Паночек, как перед богом клянусь — не брешу я, ни одного словечка неправды. Проверьте. И не медлите — съездите в Великий Лес, поскорей съездите. И вы увидите: все, что я говорил, — чистая правда! — снова начал божиться, бить себя кулаком в грудь Евхим Бабай.

Но комендант уже не слушал его. Приказал:

— Вывести! И держать в тюрьме столько, сколько понадобится для проверки.

Тот же Пилипчук, все время молча стоявший навытяжку перед комендантом, мигом налетел на Евхима Бабая и, не дав ему опомниться, вытолкал из кабинета.

XVIII

С тяжелым сердцем оставлял жену и детей, уходил из Будиловичей Иван Дорошка. А он-то думал, если жены и детей не будет в Великом Лесе, если он отвезет их сюда, к старикам, так и все заботы с него свалятся. Не тут-то было… Там, в Великом Лесе, по-своему опасно, здесь — по-своему. И главное — посоветовать ничего не можешь: идти ей, Кате, работать в школу или не идти… Как панацею, средство от всех зол, беременность придумала. Вообразила, что если с животом, с младенцем, так ее оставят в покое, никто цепляться не будет. И он, муж, вместо того чтобы что-нибудь толковое подсказать, посоветовать, только усложнил все. И без того на руках у жены двое детей. А родится третий… Да пока он родится, сколько ей всякого доведется пережить! А ее волнение не на пользу ребенку. Да и ей самой, Кате. Опять же — разговоры пойдут, сплетни. «Муж на фронте, а она понесла, ребенка родила. От кого? От мужа? Тогда, выходит, он где-то близко…»

«Не нужна ей эта беременность, не нужна… — тряс головой, думал Иван Дорошка. — И мне бы не поддаваться на уговоры, разубедить ее…»

«Но ведь Катя женщина. И притом красивая. Она поняла, что значит быть женщиной, да еще красивой, в войну. Каждый пристает, липнет. А защититься… Как ты защитишься?» — закралось было сомнение в правильности прежних рассуждений.