Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений - Сергей Георгиевич Кара-Мурза

догма, согласно которой экономическим законам нет места при социализме, формально была преодолена. Но вместо нее наступила полоса субъективистского толкования экономических законов социализма. Хозяйственные мероприятия социалистического государства “превращались” в экономические законы» [217, с. 42].

Но это – деформация понятий! Понятие закон теряет смысл.

Валовой пишет о статье А. Пашкова «Вопросы политической экономии в широком смысле слова» (1936): «А. Пашков справедливо подчеркивал, что основы политической экономии в широком смысле в трудах основоположников марксизма-ленинизма. Речь должна идти не о создании, а о дальнейшем развитии этой науки» [217, с. 35].

Но это трудно принять: линейная парадигма науки XIX века устарела уже в начале XX века, поэтому так разошлись большевики с меньшевиками. Бесполезно развивать старые представления, когда изменяется картина мира.

В 1936 г. в журнале «Большевик» было сказано, что «преподавание политической экономии поставлено неправильно… Коренной дефект постановки преподавания политической экономии кроется прежде всего в неправильном понимании» [217, с. 36]. Вопрос: а каково было правильное понимание и где оно укрывается?

Конечно, огромные массы людей были еще проникнуты идеей детерминизма, но экономисты, взявшиеся создать совершенно новую политэкономию, должны были уже знать, что основания науки подвергались пересмотру. Вспомним: когда в 1924 г. умер Ленин, Бертран Рассел написал: «Можно полагать, что наш век войдет в историю веком Ленина и Эйнштейна, которым удалось завершить огромную работу синтеза, одному – в области мысли, другому – в действии» [220].

Почему же теоретики-экономисты не пошли за Лениным в общей методологии и не разглядели новаторское, хотя и неявное, знание практиков и в науке, и в строительстве новых форм? Ленин – не экономист, но он после 1905 г. начал строить именно политэкономию (а не экономикс) – именно политэкономию будущей советской России. Все главные грани образа этой политэкономии имели векторы развития принципиально другие, чем в политэкономии Смита-Риккардо-Маркса. Эти векторы Октябрьской революции вели к большим инновациям, можно сказать, это был путь «революции против детерминизма». А вера в экономические законы была «апологией детерминизма». Хотя в среде интеллигенции многие этого не заметили.

Например, Вебер писал о таком экономическом законе: «Современная рациональная организация капиталистического предприятия немыслима без двух важных компонентов: без господствующего в современной экономике отделения предприятия от домашнего хозяйства и без тесно связанной с этим рациональной бухгалтерской отчетности» [4,с. 51]. А в СССР предприятия выполняли функции создания, сохранения и развития домашних хозяйств (социальные системы) – не только для персонала работников, но и хозяйств поселений и даже городов.

Любая компания, фирма, предприятие – это микрокосмос, действующий в соответствии с ценностями и нормами, господствующими в обществе. Традиционное общество строится в соответствии с метафорой семьи, а буржуазное – с метафорой рынка. Из этого общего представления вытекают права и обязанности человека, общества, государства и – предприятия. Но сейчас и в порах капитализма многие предприятия развивают функции домашних хозяйств. Законы устаревают везде, новый найденный закон – скачок или даже революция в системе знания.

Наши экономисты как раз должны были создавать новую политэкономию, рожденную революцией. В процессе ее развития приходилось отодвигать старые догмы и постулаты, теории или «естественные законы». Включив в изучение общества категорию законов, Маркс ограничил всю свою философию рамками линейной парадигмы и детерминизма. Само утверждение, что экономические законы существуют, – вера, никаких доказательств их существования нет, и многие заслуживающие уважения ученые считают «законы общественного развития» не более чем полезным методологическим приемом.

Уже когда вера в эти законы внедрялась в общественную мысль в XX в., экономисты делились на два течения: инструменталисты и реалисты. Более известны были инструменталисты, которые разрабатывали теории, излагающие «объективные законы экономики», принятые властью. Поэтому их концепции тогда обладали статусом научной теории. Инструменталисты использовали методологические подходы механицизма, прежде всего редукционизм – сведение сложной системы и сложного объекта к более простой модели, которой легко манипулировать в уме. Из нее вычищались все, казавшиеся несущественными условия и факторы, оставалась абстрактная модель. В науке это удается благодаря создаваемым искусственными и контролируемыми условиями экспериментам. Инструментами экономиста были расчеты и статистические описания.

А ученые-«реалисты» видели дело иначе. Реалисты отвергали редукционизм и старались описать реальность максимально полно. Они говорили, что в экономике нет «объективных» законов, а есть, самое большее, тенденции. В реальной жизни эти тенденции проявляются по-разному в зависимости от множества обстоятельств.

Они использовали, например, такую метафору: в механике существует закон, согласно которому тело падает вертикально вниз (так, Ньютон видел падение яблока, оно подчиняется этому закону). Они приводили такую аналогию: камень падает вертикально вниз согласно закону гравитации Ньютона, слабые воздействия вроде дуновения ветерка (флуктуации) не в силах заметно повлиять на скорость и направление движения камня. А сухой лист ведет себя иначе: он тоже падает – но вовсе не согласно «закону», а по сложной траектории. В реальной жизни при малейшем дуновении лист кружится, а то и уносится ввысь. В экономике действуют такие тенденции, как падение листа, но не законы, как в падении яблока. Реалисты предвосхищали концепции второй половины XX века: представление о неравновесных процессах, случайных флуктуациях и нестабильности[68]. В жизни общества все эти дуновения не менее важны, чем законы.

Это были разумные рассуждения, но в советском истмате дело пошло по-иному. В декабре 1921 г. вышла книга Н. Бухарина «Теория исторического материализма. Популярный учебник марксистской социологии». Эта книга стала главным и узаконенным учебным пособием по истмату на всех уровнях идеологического образования в СССР – от вузов до рабочих кружков. С 1921 по 1929 г. она выдержала более 10 изданий в СССР. Грамши выбрал именно эту книгу для критического анализа. В ней, по его мнению, было дано наиболее систематическое изложение механистической и «экономистской» версии марксизма. Он напомнил представления «реалистов» о том, что в экономике и общественных процессах нет «объективных» законов. Грамши в труде «Тюремные тетради» уделил книге Бухарина большую главу.

Он писал: «Так называемые социологические законы, которые выдают за причины – такое-то явление происходит по такому-то закону и т. д., – не несут ни малейшей причинной нагрузки, они почти всегда оказываются тавтологиями и паралогизмами. Обычно он и всего лишь дубликат наблюдаемого явления. Описывают факт или ряд фактов, механически, абстрактно обобщая, полученное соотношение сходства возводят в закон и приписывают ему причинную функцию…

Историческая диалектика подменяется законом причинности, поисками правильности, нормальности, единообразия. Но каким образом из представлений подобного типа может вытекать преодоление, «переворачивание практики»?…

Постановка этой проблемы как проблемы поиска законов, поиска какого-то постоянства, регулярности, единообразия связана с требованием, которое выглядит несколько по-детски наивно, – решить раз и навсегда практический вопрос о предсказуемости исторических событий» [221, с. 137, 146, 147].

Грамши отметил, что внеисторичность нарождавшегося советского истмата